Перемена окончилась, все сидели на своих местах. Неожиданно узнали, что Таисии Афанасьевне нездоровится и что уроков сегодня больше не будет. С шумом покинули класс.

Вернувшись домой и увидя во дворе Дашу, Оля обрадовалась.

— Веснушка ты моя!—крикнула она ласково.—Вот хорошо, что пришла!

— Я заниматься. Урок тебе отвечать.

— Подожди.

Она вбежала в хату. У стола сидел отец и что-то писал на клочке бумаги. Заметив Олю, встал и порвал записку.

— Не знал, что ты придешь так ранор хотел написать тебе. Ну, Оля, я ухожу. Ты не бойся. Если кто-нибудь спросит—где я, скажи, что ничего не знаешь.

Он крепко обнял ее и ушел.

Летние дни становились все продолжительней. Темнело теперь поздно. Оля помыла посуду, приготовила уроки, посидела во дворе. Стало скучно. Решила—пока еще не стемнело, запереть хату да пойти куда-нибудь. А к вечеру вернуться.

Ей, главное, хотелось убить время, хотелось, чтобы оно шло быстро, чтобы скорее возвратился отец, чтобы скорее «все это» случилось и опять все вошло бы в свою колею. Но то, что должно случиться, ей представлялось не совсем ясным. Она помнила, как шумела станица, когда прилетела весть о свержении царя. Тогда она впервые увидела красный флаг. Чуть ли не вся станица высыпала на площадь. У церковной ограды поставили стол, на него поочередно взлезали люди и говорили речи. А потом, день за днем, всё в станице стихло, и она снова спокойно училась в школе, и отец спокойно работал. Но вот все чаще и чаще у отца в каморке стали появляться и знакомые и незнакомые ей люди. До поздней ночи просиживали они без огня и всё о чем-то шептались. И в школе девочки стали о чем-то шептаться. Оля поняла, что в станице люди разбились на два лагеря и между ними непримиримая вражда. Знала, что ждут большевиков.

Не успела она уйти со двора, как навстречу ей показалась группа гимназистов. Среди них Федя Тарапака. Он был в своем неизменном полинялом бешметике. На поясе у него висел длинный дедовский кинжал. Заметив Олю, Федя взялся за оправленную в серебро рукоять кинжала и так грозно сдвинул брови, что та невольно посторонилась. Федя что-то сказал приятелям, и они громко захохотали. Оля поняла: смеются над ней. А раньше с Федькой этого никогда не было, он был скромный хлопец, не кичился своим казачеством. «А теперь что Мишка, что он»,— подумала Оля и вдруг, как никогда, почувствовала себя одинокой. «Забегу к бабке Акимовне,—решила она.—Хоть папа и не велел заходить к ней, да я не надолго». И тут же свернула в переулочек. Он был узкий, глубоко промытый весенними водами, так что по обеим его сторонам плетни стояли как бы на высоких пригорках. Они были старые, гнилые, покосившиеся, а кое-где и вовсе повалились. Зато за плетнями буйно зеленели веселые садочки — правда, годами нечищеные и густо поросшие бурьяном. Цепкие колючки с пышными лиловыми цветами были с Олю ростом.

Среди этой густой и спутавшейся зелени виднелись белые карликовые хатки. Бабкина хатка отличалась тем, что вокруг нее теснились высокие разноцетные мальвы и яркие панычи, а по вечерам одуряюще пахло табаком. Летом и осенью бабка продавала туго стянутые букетики живых цветов, а весной выносила на базар рассаду и цветочные семена, тщательно завернутые в маленькие бумажные пакетики. Но больше всего Акимовну в станице знали как знахарку. Лечила она от всех болезней травами и наговором.

Рассказывали, что был у нее сын. что работал он в городе на маслобойном заводе слесарем, в станице почти никогда не бывал, но матери помогал аккуратно. Каждый месяц Акимовна приходила на почту, получала восемь-десять рублей, для нее и это были большие деньги. Но- вот как-то миновал месяц, другой, а от сына ни письма, ни денег. А еще через месяц приехала из города внучка Танюша. Всю ночь просидели они в слезах. О чем говорили—никто не слышал. На другой же день Танюша уехала. Акимовна ходила молчаливая, убитая горем, но о причине своего горя никому не рассказывала. Однако мало-помалустало известно, что ее сына судили и сослали в Сибирь как политического, но так как в станице его почти никто не знал, то и разговоры о нем вскоре умолкли. Только олин отец Андрей Федорович—как дальний родственник бабки Акимовны—время от времени справлялся у нее, нет ли каких вестей от сына, и, чем мог, помогал старухе.

Оля быстро взбежала по косогору, оглянулась и, убедившись, что никто ее не видит, перемахнула через плетень прямо в садок, спугнула целую стаю притаившихся там воробьев. Через садок выбралась на зеленую лужайку. Там перед хатой, растянувшись во весь рост, грелся на солнце большой рыжий кот Илюшка.

Оля вошла в темные сени, из сеней в небольшую горницу. Удивилась: перед ней стоял совсем незнакомый человек. Он, видимо, только что побрился, щеки его лоснились, на висках присох клочок мыльной пены, а в правой руке он держал косой осколочек зеркальца. Левая его рука, от кисти до локтя обложенная ватой, была туго перевязана бинтом и висела на перекинутом через плечо платке. Этот белый с черными горошками платок Оле был хорошо знаком,—она не раз видела его на голове у бабки Акимовны.

Незнакомец тоже удивился, но Оля заметила, что его удивление быстро сменилось досадой:

— Чего тебе?—спросил он.

— Акимовну...

— А ты чья?

— Гнездюкова.

— Какого?

— Сапожника.

— Ага...

Суровая складка над переносицей незнакомца разгладилась, лицо его стало мягче, приветливей...

Оля присела, а он подошел к двери и запер ее на крючок.

Но не успел он и шагу сделать, как постучалась Акимовна. Оле показалось странным, что стучит она как-то особенно: два раза тихо, два раза громко. Увидя Олю. Акимовна переглянулась с незнакомцем и сказала ворчливо:

— Ну и подождала бы меня во дворе. Чего тебе тут в хате делать? Не зима. На дворе и цветочки и травка... Иди, я сейчас выйду.

Оле стало неловко. Никогда Акимовна не говорила с ней так неприветливо. Она уже не рада была, что пришла сюда.

— Я так, на минутку,—замялась она.

— И хорошо, и хорошо,—выпроваживая Олю, приговаривала Акимовна, а когда они вышли во двор, она заговорила мягче:

— Ты, деточка, не обижайся, ты же моя касаточка. Только запомни: пока не позову, сама ко мне не ходи. И никого ты у меня не видела. Понимаешь? Ни одной души. Вот кота Илюшку видела и больше ни-ко-го! Так и знай.

И совсём тихо:

— Отец ушел?

Оля кивнула головой. На глазах у нее показались слезы.

— О чем?—встревожилась Акимовна.

— Так, ни о чем... Сама не знаю... Что-то мне страшно, бабушка. Вон Федька, и тот кинжал на себя нацепил. Скажите правду, что будет? Неужели убивать начнут?

— Вот уж выдумала,—Акимовна покачала головой.—Иди домой и не болтай глупости.

— Бабушка...

— Ну?

— А кто это у вас? Родственник?

— Иди, иди домой...

Оля перелезла через плетень, оглянулась по сторонам и побежала. Когда вернулась домой, уже наступили сумерки. Лампу сна зажигать не стала, села у окна и задумалась.

В окно были видны двор, плетень, за плетнем—идущие по улице люди, но вскоре небо заволокли тучи и быстро стало темнеть. Она отошла от окна и, не раздеваясь, прилегла на кровать. Решила: «Не буду спать». Но не прошло и десяти минут, как она забылась в глубоком сне.

XI

Время приближалось к полуночи. Недалеко от безымянного переулка, где жила бабка Акимовна, у плетня, под низко нависшими ветвями орешника, стояли два человека. В темноте их почти не было видно. Не было видно и их оседланных коней.

Среди туч, огромных и темных, с трудом пробиралась луна. Когда исчезла не только луна, но и ее мутный отблеск на извилистых краях туч, один из стоявших тихо сказал:

— Пора.

Пастух Степа,—это он стоял рядом,—сейчас же бесшумно перебежал дорогу и утонул в глухом переулочке. Тем же путем, каким еще только вчера проходила здесь Оля, он пробрался к хате бабки Акимовны и осторожно постучал в окно.

Бабка выглянула, узнала Степу. Через минуту из хаты вышел человек с забинтованной рукой. Ни слова не говоря, Степа повернулся и пошел, а человек—за ним. Через заросший садик, через колючки, через плетень выбрались они в переулок и вскоре стояли около ожидавшего их молодого казака Василя.