– Здесь как в курилке архитектурного института, Ваня… – сказала она и опустила зеленые глаза в желтые листы с его пирамидами и каркулями.

Он улыбнулся, подошел к Лизе и нежно поцеловал прядку ее волос у виска.

– Попробовал бы отнести что-нибудь в свое любимое «Вечернее время», Гостомыслов, глядишь и договорился бы о гонораре…

– На стихах сейчас не заработать.

– А ты пробовал?

Быть может, Лиза была из тех людей, которые верят в деньги из воздуха? Спустя час в небольшой однокомнатной квартире Ивана Андреевича пахло едой, уютно сопел чайник. Лиза накинула на пыхтящую кастрюлю полотенце, наскоро вымыла посуду, сняла фартук и бросилась в коридор.

– Уже?

– Лимонное драже! – передразнила Лиза, – я предупреждала.

И она исчезла. Лиза – очень мудрая женщина. Когда она чувствовала, что дело близиться к скандалу, она всегда исчезала. Вялая, гнетущая обстановка в квартире Ивана Андреевича Гостомыслова прекрасно располагала к какому-нибудь неприятному разговору, в итоге которого они бы неизменно пришли к восьми нелепым годам их отношений, этой фатальной безработице Ивана Андреевича, как к бешеному глупому диагнозу, а после Лиза стала бы забрасывать его очередным словесными пируэтами с привлечением психологии и даже эзотерики.

Гостомыслов выдохнул, посмотрел, как после хлопка дверью качается из стороны в сторону колечко от ключа в скважине, а потом секунду подумал и всунул ноги в легкие мокасины. Оказавшись на улице, в городской вечерней кутерьме из огней, лая собак, разговоров, доносившихся из окон, он побрел по той аллее, по которой сегодня прекрасная незнакомка вошла во двор. На небе сверкали холодными мерцающими огоньками звезды. И как-то странно пахло. «Неужели, уже осенью?» – подумал Иван Андреевич. От земли поднималась испарина, иногда проносилась с легким ветром небольшая прохладца. Иван Андреевич шел не спеша, всунув руки в карманы, и думал о том, что завтра пойдет на поиски работы. Он не ощущал себя сплошным неудачником. Скорее наоборот, залюбленным, разбалованным оборванцем. Ему бы в руки деревянную пастушью дудку, суму, кроссовки прочнее, и он бы пустился в большое плавание. Он почему-то представлял себя в соломенной шляпе, бредущем по обочине дороги, а вокруг пески- пески…. О нем бы даже ходила слава, мол, это же Гостомыслов- пропащая душа, этакий дикий Динго с большой дороги. Каждая забегаловка, пропахшая пивом и копченостями, знала бы его лицо, и миловидные, а подчас грубоватые барменши заигрывали бы с ним, радостно взвизгивая, когда бы он делал им одинаковые комплименты. Мысли Ивана Андреевича прервались, он рассмеялся сам в себе. Полная женщина с пакетами вернула его к реальности. Идет, перекатывается справа налево, уставшая, замученная, с такой одышкой, что слышно на другой стороне улицы. О чем он? Тут жизнь вообще-то катится куда-то кубарем, взлетами, прыжками, ползками, а он перекатывается из понедельника в воскресенье как детский попрыгун, и умело прячется за этой якобы непринужденностью, мальчишечьей небрежностью и пародией свободы. Хорош, что ни говори! Даже стыдно стало, что Лиза варит ему суп из своей картошки. Но Лиза – это же друг, что-то в доску свое. Гостомыслов с ужасом понял, что уже очень давно он не называл Лизу где-то внутри, где-то в себе самом любимой женщиной. Когда же в последний раз? Может, в Новый год? Когда они выпили шампанского и вышли на улицу смотреть фейерверк, а потом принялись кувыркаться в снегу как дети? А может летом, два или три года назад, на даче у Лизиной мамы, когда на них вдруг напала диким зверем страсть прямо во время сбора вишни? И все случилось прям там, как под пальмами на острове. Когда же он просто говорил ей: «люблю». Но говорил же. Точно! Интересно, она это чувствовала? Это обвыкание? А может Лиза испытывала то же самое по отношению к нему? И если бы лет пять назад он испугался этой мысли и тут же рванул к телефону, чтобы ей набрать. То теперь он только вздохнул, всунул руки в карманы и принялся что-то бубнить под нос, не то стихотворение или песенку. Так он бродил по двору с полчаса, отяжеляя сердце густыми и вязкими как деготь мыслями. Гостомыслов остановился, над ним тихо повисло августовское безоблачное небо. Все это время кто-то мягко и осторожно ступал по его следам. Гостомыслов обернулся и…

…в фонарном свете стояла она. Учительский пучок распустила, на плечи падали тугими густыми прядями каштановые волосы, в глазах замер страх опасности. Маленький рот сжался, а к груди она по-детски прижимала свои босоножки. Иван Андреевич невольно бросил взгляд на ее ноги. Босая – она стояла перед ним и дрожала, опасаясь стучать каблуками за его спиной.

– Я не трону вас, – спокойно ответил Гостомыслов, прислушиваясь как отчего-то забарабанило в бубен сердце.

– Ой…– выдохнула девушка и даже улыбнулась, – ой, вот же я глупая трусиха! Не обращайте внимания.

– Может, вас проводить?

– Да нет, я сейчас выйду на свет, вон туда, где проезжая часть, и уже будет не страшно.

– Я провожу до магистрали, и поймаю вам такси.

– Нет, не нужно такси, – запротестовала девушка в красном платье, натягивая на ходу босоножки. А в это время Гостомыслов смотрел прямо ей в лицо и удивлялся, как быстро страх покинул ее, и это прекрасное милое личико вновь все засияло, заискрилось счастьем. В глазах появился блестящий потрясающий огонек, который он видел в глазах Лизы когда-то.

– Вы бродите одна так поздно?

– Так вышло случайно, поверьте…

Гостомыслов улыбнулся ей исподлобья и уперся взглядом в свои мокасины. Дальше они шли молча. Для Ивана Андреевича она уже не казалась такой неземной, какую он увидел в окне. Почему-то вспомнил Есенина: «большое видится на расстоянии». Но все же нечто прекрасное исходило из этих плавных жестов, ровной осанки, легкой походки. Он проводил ее до автобусной остановки, была возможность попасть на последний рейс. Оказавшись внутри синей остановочной коробки, девушка застеснялась, стала собирать прядки за уши, а они непослушно извивались и постоянно выпрыгивали, падали на ее плечи, и Иван Андреевич с удивлением и нежностью замечал, как правый бронзовый локон падал точно в ее глубокую ключичную ямочку, такую, что в нее, верно, можно было поместить куриное яйцо.

– Спасибо вам. А я сначала вас испугалась.

Так страшен?

Девушка улыбнулась и искоса глянула на Гостомыслова. Подъехал автобус, и алое платье ракетой метнулось в пыхтящие отворенные створы.

– Я буду звать вас таежником! Спасибо вам!

И автобус тронулся. Она не помахала ему рукой, а просто осталась стоять в полупустом автобусе, слегка наклонив голову набок.

Вернувшись домой, Иван Андреевич посмотрел в зеркало и даже отпрянул. На него смотрел угрюмый человек, обросший и помятый, волосы сбились в колтун на макушке. На нем была старая кофта, локти которой съехали до кистей, и весь этот образ завершала сигарета, воткнутая за ухо.

Таежник…– улыбнулся Гостомыслов, и пошел в ванную, бриться, – Леший! – крикнул он уже оттуда на всю квартиру и рассмеялся.

2

Утром, в прекрасном расположении духа, Иван Андреевич отправился на поиски работы. Вовсю горланили воробьи у подъезда, а на улицах кружили стрекозы. В этом году их было особенно много. Небо заволокло ватными облачками, они беспорядочно повисали над городом. Иван Андреевич, посвежевший и помолодевший, шел в редакцию «Вечернего времени», где ему должны были заплатить гонорар за парочку заметок с прошлого месяца. На крыльце его встретила высокая, громкоголосая дама, ожидавшая кого-то у входа в редакцию.

– Иван Андреевич, не уж- то ты?

– Наталья, ты как всегда обворожительна! – слукавил Гостомыслов. Суровая и кокетливая корреспондентка всегда ему казалась чересчур вульгарной, гротескной и традиционно намалеванной в боевой макияж с зелеными стрелками. Вот и сейчас в него вперились огромные зеленые глазища в раме лягушачьих теней, в розовых пышных губах она сжимала покусанную ручку.

– Что- то приволок? – улыбаясь, спросила гротескная Наталья.