Он умер 2 июля, внезапно, во время молитвы. «У нас нет больше отца!» – этот крик был слышен во всей Церкви, во всем мире. Голландская Православная Церковь также осиротела и не имеет заступника на земле. Но он остается могучим заступником нашей малой Церкви пред Богом. Последнее, что он сделал для меня, – прислал мне свои пасхальные ризы и митру. На мое благодарственное письмо ответа не последовало. У меня нет и не будет больше духовного отца, во всяком случае, такого, как он, который звонил бы мне в полночь, чтобы сказать: «Иди теперь спать: то, о чем ты молишься, получишь».
Владыко, спасибо тебе за все и поминай нас, твою Голландскую Православную Церковь, у Престола Господня.
Отец Мартин Эрлингс
Немного личных воспоминаний. Игумен Адриан (1966)
Архиепископ Иоанн почитается основателем Православной Церкви в Нидерландах, и первое его житие, появившееся после его кончины, было опубликовано на голландском языке в периодическом издании этой Церкви (нижеследующая статья была опубликована в том же номере). Впоследствии на голландский было переведено более полное житие Владыки и напечатано в том же издании.
Владыка Иоанн, называемый Шанхайским, был человеком, подобного которому жаждешь встретить хотя бы раз за всю жизнь. И когда такая встреча становится реальностью, помнишь о ней всегда. Он был личностью в буквальном смысле уникальной и совершенно своеобразной, ибо множество свойств, редких и самих по себе, соединились в нем исключительным образом.
До сих пор у меня перед глазами его приезд к нам в церковь около 15 лет назад. Внешне он сильного впечатления не производил: маленькая, коренастая фигурка, неправильное лицо в обрамлении беспорядочно спутанных волос и бороды. Серьезный дефект речи очень затруднял понимание его, хотя он мог общаться на немецком, французском и английском языках. Но он был немногословен.
Очень спокойно, не обращая никакого внимания на ожидавших его людей, он осматривал весь храм. Подошел к алтарю, приложился к нему, детально рассмотрел все, что на нем. Затем стал изучать одну за другой иконы и книги (как печатные, так и рукописные).
Проведя так целый час, ушел. Познакомился с голландскими священниками и предложил обращаться к нему, если у нас будут какие-нибудь трудности.
Год спустя у нас действительно возникли серьезные неурядицы. Попытки их ликвидировать, предпринимавшиеся в течение долгого времени, не дали результатов, и мы решились обратиться к нему. Так было положено начало нашим длительным дружеским связям, благословенным и для нас лично, и для Нидерландской Церкви в целом, которую он принял тогда под свой омофор. Ведь это означало, что он действительно берет нас под свою защиту, и он великодушно защищал нас от всех ударов, которые по злой воле были направлены на молодую и уязвимую общину.
Итак, мы получили возможность узнать его лучше и наблюдать его невероятный образ жизни. Ведь он часто навещал нас и во время посещения Русской Церкви в Нидерландах обыкновенно оставался с нами в монастыре, где чувствовал себя как дома. К тому же мы неоднократно ездили с ним во Францию, в Леснинский монастырь, или бывали у него в Русском кадетском корпусе в Версале.
Что поражало сразу, так это его неправдоподобно строгий аскетизм. Будто святой пустынник первых веков явился среди нас. Он никогда не ложился в кровать и даже не имел ее (непонятно, как во время тяжелой болезни его ухитрялись выхаживать). Он спал краткими урывками, иногда несколько минут, стоя на молитве, по ночам – несколько часов, сидя на стуле, а иногда, смущая многих, – во время неинтересного для него разговора (но и при этом он, однако, никогда не терял нить беседы). Всегда ходил босиком, даже по жесткому гравию Версальского парка. Позднее Митрополит запретил ему это – после серьезного заражения крови от пореза стеклом. Питался он только раз в сутки, ближе к полуночи, когда кто-нибудь за этим следил, когда же не следили, то мог пропустить и эту трапезу.
Но еще более впечатляющим был «живой пример» его молитвы. Божественную литургию он служил каждый день, при любом, даже самом малом числе присутствующих. Во время богослужения тратил много времени на приготовление Даров. Дискос был переполнен из-за множества поминовений. Из каждого «кармашка» он доставал записки с именами, каждый день добавлялись все новые – из писем, доставленных со всех частей света: люди просили его молитв, особенно за больных. К тому же он хорошо запоминал всех, с кем ему довелось встречаться в своей деятельной жизни. Он знал и помнил их нужды, и уже это было для людей утешением. Во время Великого входа с Дарами он начинал новое поминовение по вновь полученным запискам, так что хор должен был иногда трижды повторять Херувимскую. После Божественной литургии он еще часами задерживался в храме. С исключительной тщательностью очищал чашу и дискос, жертвенник и алтарь. Одновременно потреблял несколько просфор и пил много теплоты.
Он читал вслух часы, где бы ему не случалось быть: часто в поезде или на пароходе, среди других пассажиров (он много путешествовал). Днем читал утреннюю корреспонденцию, после Божественной литургии какое-нибудь доверенное лицо распечатывало полученные им письма, чтобы узнать, нет ли каких-нибудь срочных просьб. Порой он сам рассказывал о содержании писем до их распечатывания – даже если речь шла о делах, о которых он ничего не слышал в течение весьма длительного времени. Строго следил, чтобы в храме, и особенно в алтаре, не велись посторонние разговоры – те, что не относятся к богослужению.
В первую очередь его внимание было обращено к больным и одиноким, которых он навещал даже в самых отдаленных местах. На ремешке вокруг шеи он носил плоский кожаный ковчежец с иконой – копией чудотворной Курской иконы, привезенной эмигрантской Церковью из России. У постели больного он пел своим прерывистым голосом небольшую службу Божией Матери, а в нужный момент приносил ему и Святое Причастие.
Его любимцами были дети, которых он так охотно держал при себе. Он всегда интересовался ими, экзаменовал их, посылал им открытки и приносил подарки. Он мог смотреть им в глаза по несколько минут тем теплым лучистым взглядом, который проникал в глубину души, и это было как объятие матери для младенца. Этот взгляд был незабываем. Тело этого аскета было как высохшая кора дерева, но каждый, кто встречался с ним взглядом, ощущал себя самым любимым существом на земле.
Однако многих, знавших его только поверхностно, раздражали его «внешние проявления», но он и не стремился к внешней благовидности, оставаясь при всех обстоятельствах самим собою: монахом, думающим только о молитве и нуждах просящих. И все же больше было тех, кто любил его, даже если они и уставали от его требовательности. Известно, что он провел в Вашингтоне много дней в приемной Министерства иностранных дел, пока не «исторг» там разрешение на въезд для тысяч русских беженцев из Китая, среди которых были и больные, – до того никому подобное не удавалось. Куда бы он ни шел, везде появлялись люди, желавшие поговорить с ним. Когда он гулял по Парижу, люди со всех сторон сбегались к нему получить благословение. И тогда можно было видеть элегантно одетых дам без помады на губах, так как все знали, что он этого не любит. Поезд на Дьеп (где позднее разместился Кадетский корпус) уходил с вокзала Сен-Лазар порой с большим опозданием, потому что диспетчер уже издалека видел русского господина, которого всегда «держали» какие-то люди. И все же Владыка часто пропускал поезда, поскольку время было для него понятием достаточно относительным.
Здесь много можно было бы рассказать различных «анекдотов». Вот, к примеру, бродяга из Лиона, который с энтузиазмом повествует, как владыка Иоанн ходил, бывало, по ночному Шанхаю в самые трудные годы и раздавал хлеб и деньги даже пьяницам. Этого он никогда не забудет, с каким бы скепсисом ни отзывался о других.
Как он жил, так и умер – совершенно непредсказуемо, один в своей комнате, куда зашел отдохнуть после богослужения. Это произошло во время поездки в Сиэтл – на крайний север его обширной епархии. Мы всегда будем благодарны ему за то, что знали его и были любимы им. И верим, что наша взаимная любовь будет еще долго согревать нас, особенно теперь, когда Владыка предстоит пред Господом, Чьим преданнейшим земным слугой он был.
