Нет. Ее участь – проводить дни подле Лизы, одевать ее, стирать ее вещи, нянчить ее детей и стареть за вышиванием у окна в ее доме. Отец Лизы всегда был с ней, с Беллиной, добр. И щедр. И великодушен. Но в тот момент она его возненавидела.

Как синьору Герардини удалось устроить такой выгодный брак? Неужто он втайне копил приданое для дочери все эти годы, со дня ее рождения? Глядя на сырой, обветшавший дворик, Беллина с трудом могла в это поверить.

Отец Лизы словно прочел ее мысли:

– Мне посчастливилось встретить Франческо дель Джокондо и его братьев на одном третейском суде, касавшемся нашего фамильного дела. Они тоже пришли искать правды – вроде бы другой их брат, занятый торговлей шелком в Португалии, задолжал им денег. Разговорились мы, в общем, и я не упустил возможность упомянуть, что у меня дочь-красавица на выданье. В итоге мы сошлись на том, что в качестве скромного приданого Франческо дель Джокондо устроит поместье у Сан-Сильвестро в Кьянти – одно из наших последних уцелевших владений, и лучшее, на мой взгляд. Да и в конце концов, имя Герардини, главное наше достояние, чего-то да стоит.

– А добродетели Лизы и вовсе бесценны, синьор, – добавила Беллина.

– Это само собой, – заулыбался довольный отец и ласково потрепал дочь по щеке. – Ты будешь заботиться о Лизе как прежде, – продолжил он. – Бог даст, скоро у нее появятся свои детишки, за которыми тоже надо будет присматривать. Ты всегда служила нам верой и правдой, Беллина. Франческо дель Джокондо и его домочадцы примут тебя к себе, это прописано в условиях брачного договора. – Он снова улыбнулся было, но улыбка мгновенно исчезла – видимо, синьор Герардини понял, что проговорился: он решил судьбу Беллины, включив ее имя в договор до того, как спросил, согласна ли она последовать за его дочерью. – Ты так же, как и Лиза, будешь представлять там род Герардини. Смотри, не посрами нас.

– Конечно, она не посрамит, батюшка! – Лиза взяла Беллину за руку. – Ты же знаешь, Беллина – самый верный друг в мире, и она позаботится обо мне лучше всех. Все будет идеально! Правда, Беллина?

Беллина заставила себя улыбнуться.

– Идеально, – кивнула она. – Perfetto[21].

Милан, Италия

1497 год

Моя фреска идеальна, говорят монахи. Perfetto.

Но я знаю, что это не так.

Как изобразить олицетворение предательства? Этот вопрос мучает меня дольше, чем я готов признать.

Северная стена монастырской трапезной наконец-то кое-где обрела краски. Месяцами она белела штукатуркой; один за другим на ней появлялись, стирались и снова возникали наброски углем. Но теперь композиция намечена, симметрично выстроена: Христос сидит за столом в окружении учеников на тайной вечере, ставшей для них последней. Я проработал все лица. Все, за исключением одного.

– Настоятель уже теряет терпение!

Это мне сообщает Лодовико Сфорца, герцог Миланский. Мой покровитель. И друг.

Коренастый темноволосый герцог меряет шагами трапезную, заложив руки за спину. У дверей праздно переминаются с ноги на ногу его гвардейцы, поглаживая гравированные рукоятки мечей. Выглядят они презабавно в своих доспехах. Должно быть, для них скука смертная вот так целыми днями топтаться на пороге, глядя, как я расхаживаю туда-сюда, подправляя эскиз на стене куском угля. Сейчас они смотрят, как я слезаю с шаткой лестницы и отступаю от стены, чтобы обозреть всю незаконченную фреску.

– Да, ваша светлость. – Я скребу в бороде. Мне отлично известно, что терпение теряет вовсе не придурковатый настоятель, а сам Лодовико. Это он недоволен тем, что я работаю так медленно.

Обвожу взглядом фигуры, обретающие форму на стене. Иуда Искариот. Предатель. Он единственный, чей образ я никак не могу придумать.

Длинный стол, такой же, как те, что стоят здесь, в трапезной, протянулся на переднем плане росписи; апостолы восседают по бокам от Христа группами по трое, вписанные в невидимые треугольники, – приятная глазу композиция, старый трюк. Отныне доминиканская братия монастыря Санта-Мария-делле-Грацие будет уплетать жижу, называемую тут рагу, созерцая новенькую «Тайную вечерю» на стене. И грядущим поколениям она тоже послужит объектом для духовных медитаций.

Но работа что-то не ладится. Я делаю глубокий вдох, впуская в себя знакомый запах сырой штукатурки и пигментов; впрочем, этот запах и так уже сделался частью меня, мне кажется даже, что он сочится из моих пор вместе с по2том.

При обычных обстоятельствах Лодовико всегда приглашает меня отобедать с ним и монастырской братией, когда приходит посмотреть, как я рисую. Говорит, это его успокаивает – отрадно наблюдать, как я накладываю один слой краски за другим на стену. Неспешная, кропотливая работа. Я ему сочувствую всей душой – герцог только что потерял жену, свою Беатриче двадцати одного года от роду, и вместе с ней новорожденное дитя. Обоих безвременно прибрал Господь. Окна в Кастелло-Сфорцеско, замке Сфорца, еще убраны черными шелками. Кто я, чтобы отказывать другу в возможности немного отвлечься, глядя, как высыхает на стене краска?

Но Лодовико не нужно думать о том, как выписать лицо Иуды. Это моя забота, а у герцога и своих хватает.

Французы идут. По крайней мере, об этом шепчутся монахи.

Я, право слово, удивлен, что французское войско еще не подступило к воротам Милана, не красуются там всадники на черных мускулистых боевых конях, не полощутся на ветру королевские стяги, синие с золотом, не полыхают на солнце металлические шлемы. Но говорят, французы уже разорили мой родной город, Флоренцию.

– Лео!..

Лодовико, герцог Миланский, подступает ко мне. Имя мое, произнесенное сердитым голосом, разлетается эхом под сводами пустой трапезной. Знакомо бренчат герцогские регалии на груди, затянутой в голубые шелка.

На миг я крепче сжимаю перекладины старой лестницы испачканными краской руками.

– Ваша светлость? – говорю я, оборачиваясь к нему, и встаю лицом к лицу. Некогда, стоя вот так же перед Лодовико Сфорцей, по прозвищу Мавр, я пребывал во власти благоговейного трепета, хотя он на целую пядь ниже меня. Но теперь я испытываю лишь сострадание. Нет, жалость. Он взирает на меня пристально, выпятив грудь, – этакий победоносный боевой петушок, даже сейчас. Однако с такого близкого расстояния я вижу, что его борода, всегда пышная, умащенная маслами, всклокочена, торчит нечесаными прядями; глаза запали, краснеют прожилками, под ними залегли тени. Прискорбные события минувшего года оставили свой след.

Все то время, что я прожил в Милане – а с тех пор, как мне удалось сбежать из Флоренции, прошло почти пятнадцать лет, Лодовико был моим благодетелем, воистину. Но помимо того, он стал мне другом и конфидентом, вернее сказать, я стал таковым для него. И вероятно, я сделался неким символом его величия. Однако сейчас он на меня гневается.

– Братия и настоятель долго проявляли снисходительность к тебе, – говорит герцог. – Что тебе нужно, чтобы закончить работу?

Пауза затягивается – я размышляю, не сказать ли ему правду. Правду о том, что мои новые, впервые опробованные краски отказываются взаимодействовать со штукатуркой как следует. Что фреска трескается и идет пузырями. Что я умираю от желания соскрести ее со стены голыми руками и бежать из Милана до того, как к его вратам подступят французы. Что все потеряет смысл, если рыжий французский король возьмет Лодовико Сфорцу в плен.

– Дело в Иуде, мой господин, – говорю я вместо этого. – Вы видели мои наброски. Я все никак не могу выписать его лицо.

Знаю, герцог прав – работу необходимо закончить. Но я должен сделать это не для того, чтобы ублажить настоятеля, братию и даже его светлость. Пора закончить фреску, потому что в Милане более небезопасно, мне нужно уехать. От отца как раз подоспело письмо – он сообщает, что я могу вернуться во Флоренцию, там, дескать, открываются новые возможности.

Но я колеблюсь. За все мои сорок пять лет мы с отцом редко смотрели друг другу в глаза. А во Флоренции, вдобавок ко всему, может оказаться еще опаснее, чем в Милане. Французы не потеряли вкуса к ее богатствам, хоть и заглядываются на миланские. Кроме того, в моем родном городе каким-то образом приобрел влияние один фанатичный поп – Джироламо Савонарола. Человек неистовый. Возможно, безумный. Меня, впрочем, не удивляет, что ему удалось задурить головы флорентийцам настолько, что они в него поверили и поддержали. Моим прежним покровителям, Медичи, повезло спастись – сбежали в Рим, побросав свои сокровища. Савонарола мечет громы и молнии с кафедры собора Сан-Марко. Простолюдины швыряют мусор в знатных господ, которые разгуливают по улицам в богатых одеждах. За закрытыми дверями женщины предаются самобичеванию, полосуют себе спины веревками с завязанными узлами. Как долго это продлится?