***

С четырнадцати меня сильнее потянуло к тёте Любе.

Её-то уж точно нельзя было упрекнуть ни в отсталости, ни в сермяжной простоте. По первому образованию тётя Люба была учителем математики, работала не только в школе, но и на одной из первых ЭВМ – компьютеров величиной в комнату, а в лихие девяностые умудрилась получить ещё и диплом психолога. Она всегда носила бижутерию из поделочных камней, покупала себе духи и помаду и своими руками шила юбки, блузки, платья. О, как великолепно она умела шить! Ещё с девяносто четвёртого года, моего первого класса, тётя Люба начала работать швеёй на дому, и я нередко видела её заказчиков. В детстве возня с мерками и выкройками, стрёкот машинки, покупка ниток и тканей казались мне элементами забавной игры, и я никак не верила, что таким способом можно зарабатывать настоящие деньги, которыми платят за квартиру и еду. Ведь мама, тётя Тома, учителя и все другие знакомые взрослые сами ходили на работу, и только к Любови Ивановне работа приходила домой.

Теперь она стала казаться мне почти волшебницей, и этот облик феи-мастерицы не могли разрушить такие грубые факты, как проживание в однушке, курение и неидеальная фигура.

Тётя Люба часто говорила, что ей хочется похудеть, а хорошо бы ещё подрасти, но мне она и без того казалась красавицей, у которой на большой груди идеально лежали янтарные бусы, а в зеленовато-серых глазах плясали озорные искры. Она двигалась плавно и легко, была сильной и гибкой, не стеснялась улыбаться, и я всё больше хотела стать похожей на неё.

Она иногда забывала вещи. Бывало, что опаздывала. Оставляла на большом столе для кройки разные лоскуты ткани, булавки, нитки. В квартире у Любови Ивановны вообще никогда не наблюдалось идеального порядка, который так старалась соблюдать моя мама. Уборка в этой чудо-мастерской была быстрой: одной и той же тряпкой хозяйка могла протереть окна, потом стол, потом пол, а после всего вытряхивала с балкона коврик. Однажды мама попросила её помочь с поклейкой обоев в коридоре. Тётя Люба заверила, что в этом деле она спец, и управилась за пару часов. Отужинала у нас, нахваливая мамину стряпню, и счастливо отправилась домой, не слыша, как мама причитает над криво обрезанными снизу полосками и вздувшимися пузырями.

У тёти Любы не было детей: один раз, как мне рассказывала мама, она родила мёртвую девочку, потеряла много крови и с тех пор не могла иметь ребёнка, а муж от неё ушёл.

Она помогала моей матери в первые дни после выписки из роддома. Мама считала, что я недоедаю, допаивала меня овсяным отваром, а оставшуюся кашу, чтобы не выбрасывать, доедала тётя Люба. Потом тётка ходила для меня за кефиром на молочную кухню. Ещё позже – шила наряды на Новый год.

Но сильнее, чем Новый год, я ждала тёти-Любины дни рождения. Я звала маму спуститься на пятый этаж как можно раньше, чтобы подольше подышать этим воздухом предвкушения праздника, побыть среди улыбчивых приятельниц тёти Любы – не таких красивых, как она, но тоже по-своему славных. Некоторые из них приходили с мужьями, и после ужина всегда были танцы. Если ставили что-нибудь весёлое, я тоже плясала, как могла, или (когда была поменьше) просто-напросто бегала от радости из комнаты в кухню. Если музыка играла медленная, то садилась на диван, обнимала колени и заворожённо смотрела на то, как танцуют взрослые. Тётя Люба обычно танцевала со своим Рустамом. Я была в курсе, что они не женаты и не живут вместе, а только встречаются, но почему это так – не знала, да никогда и не интересовалась. С меня было достаточно, что дядя Рустам почти такой же весёлый, как тётя Люба, и, кажется, любит её. И в этом не было ничего странного – мне казалось, что все должны её любить.

Я замирала от тихого восторга, когда на этих днях рождения тётя Люба выводила меня за руку из-за стола и шутливо объявляла:

– Ну, а теперь, дамы и господа, товарищи, выступает народная артистка Октябрьского района Елена Басалаева!

Совсем маленькой, лет до восьми, я лихо наяривала репертуар модной тогда певицы Азизы:

– Милый мой, твоя улыбка

Манит, ранит, обжигает,

И туманит, и дурманит,

В дрожь меня бросает!

Меня и правда бросало в дрожь – понятное дело, не от милого, которого ещё быть не могло, а от сладкого волнения, от того, что на меня смотрят люди и дарят мне свои улыбки, взгляды, нежность, называют Леночкой…

Тёте Любе тоже нравилось петь, но получалось у неё не очень стройно. Гораздо лучше она танцевала цыганочку под музыку из «Жестокого романса» или какого-то неизвестной мне мелодии с магнитофонной кассеты. Гости хлопали ей в ладоши, потом тётя Люба, царским жестом взмахивая бордовой с кистями шалью, кричала: «Танцуют все!», и мужчины принимались притопывать и кружиться вокруг неё, так что в шкафу вздрагивали и позванивали рюмки. Тётя Люба манила, кружила, лихо притоптывала каблучками красных туфель. Воздух комнаты насыщался запахами пота и разгорячённых тел, одеколона и духов, душистых роз и сваренного кофе. Цыганский хор рвался наружу из музыкального центра, ему вторили порывистые возгласы мужчин и женщин, и в хмельной круговерти праздника моё взволнованное, колотящееся сердце чуяло какую-то безумную попытку преодолеть, прорвать этим гомоном, этой пляской мрачную темноту давившей в окна январской ночи. Музыку ставили по два и три раза, но рано или поздно обессилевшая хозяйка падала на диван, вытирая влажное раскрасневшееся лицо, и вслед за ней все другие останавливались тоже. Потом румяная, немного захмелевшая тётя Люба наливала мне, наравне со всеми гостями, кофе, приносила торт. За тортом одна из подруг Любови Ивановны, маленькая женщина с чёрными глазами, пела песню про город золотой, кто-нибудь обязательно читал стихи, кто-то рассказывал про своих детей. Наконец наступала пора разъезжаться, и гости, обнимаясь в прихожей и желая ещё и ещё раз имениннице всяческих благ, уходили один за другим в морозную чёрную стынь, до следующего праздника.

Я мечтала, что, когда вырасту и начну зарабатывать деньги, непременно принесу тёте Любе самый лучший подарок, что-нибудь такое, чего достойна только она. Пока что я рисовала ей пышные красные розы на сложенных в виде открытки листках.

До шестого класса мама проверяла все мои уроки, а математику и вовсе делала наполовину сама. Но после того, как она устроилась в больницу и стала выходить в ночные смены, даже у неё не хватало сил на то, чтобы объяснять мне формулы и графики. Я стала ходить по вторникам и четвергам заниматься к Любови Ивановне.

Мы учились с ней два года, а потом почему-то прекратили, и после этого встречи с тётей Любой стали до обидного редкими. Она почти не заходила к нам – наверное, в её насыщенной жизни и без нас было много интересных дел. Даже когда мама случайно сталкивалась с ней в магазинчике или возле подъезда, они перекидывались лишь несколькими фразами.

– Что тёте Любе до наших проблем, – стала говорить мама. – У неё жизнь другая, детей нет. А у меня ребёнок, ты. Она не поймёт никогда, что ребёнок – это всё!

– Но у неё же есть племянники, – возражала я.

– Это другое. Пришла, поводилась, в цирк сводила – это совсем другое. А ночей не спать, лечить, учить, одевать…

Я не слушала мамины рассуждения. Только грустила.

В тот август я чудом попалась ей на глаза: устав бездельничать дома, вышла потолкаться в парке и сразу же не выходе из подъезда столкнулась с тётей Любой:

– О, Ленка, привет, – без церемоний поприветствовала меня мамина знакомая. – А что это ты в городе?

– Здрасьте, а где мне быть? – пожала я плечами.

– Ты же по лагерям всё ездила.

– Взрослая уже. Не берут…

– Да ты что?!

Тётя Люба оглядела мою долговязую фигуру так, будто видела впервые.

– Да-а, немаленькая. Слушай, хошь со мной поехать в деревню?

Я растерянно протянула, что не знаю, но тётя Люба, вдруг воспламенившись этой идеей, тут же подхватила меня под руку и пошла за разрешением к моей маме.