У черкесов была патриархальная семья (семейная община), численность которой колебалась от двадцати до ста человек, включая рабов. В каждом дворе жили все представители одной семьи: родители, все их сыновья (женатые и неженатые) и незамужние дочери. Если у них были рабы, то они, независимо от их численности, тоже жили в его составе. Поэтому часто количество жителей одного фамильного двора было до ста человек, а иногда и больше.

Каждый двор обносился высоким и хорошо сплетенным забором, сверху которого был терновник. В центре двора располагалась пустая площадь, с одной стороны которой полукругом стояли сакли[78], а с другой – загоны для мелкого и крупного рогатого скота.

В середине саклей находилось юнэ-шуа, где жил глава семейства со своей женой и детьми, не достигшими еще двенадцати лет. В остальных постройках проживали уже взрослые дети. Каждый женатый сын имел собственную хижину для себя и своей семьи. Взрослые, но еще незамужние дочери также жили отдельно от родителей. Все сакли были обращены фасадом к середине площади. Таким образом, во дворе многочисленного семейства располагалось двенадцать-пятнадцать саклей.

Сзади жилых хижин размещались амбары, кладовые и отгороженные стога сена и соломы. Загоны для рогатого скота и навесы для домашней птицы делались плохо защищенными от погодных условий. К каждой сакле была пристроена маленькая конюшня для пяти-шести лошадей, но она отделялась от жилого помещения легкой перегородкой. Дверь стойла запиралась изнутри сакли. Это позволяло черкесу, не выходя во двор, быстро сесть на коня и выехать прямо в бой, а его семье – удалиться в безопасное место, взяв при этом самое необходимое и ценное имущество. Если черкес владел одной или несколькими семьями рабов, то их дворы были построены вблизи его двора.

– Логово бесовское, – сказал вслух Билый, когда казаки, рассредоточившись, спустились к неширокому ручью, текущему из аула. – Василь! – позвал Микола.

– Гореть огню, – пробормотал кто-то из станичников за спиной.

– Туточки я, господин сотник, – мгновенно отреагировал приказный Рудь.

– Вот что, хлопец. Метнись вдоль ограды и побачь, есть ли дозорные на вышках. Ты у нас кубаристый, тэбэ и в ступи не пиймаешь. Тильки нозирком! – дал наказ Василю Билый. Через мгновение Рудь уже пластался вдоль высокой, в человеческий рост ограды, тянувшейся по периметру территории аула.

Ничего удивительного в том, что Филимон обнаружил среди камней казака – горазд он был следы читать и видел то, что другие обычно не замечали – чуйку имел обостренную. Принюхался к ветру, улавливая запахи, а дальше проще стало, когда пошел в нужном направлении – здесь каменюка сдвинута, здесь трава примята, тут капелька крови – растер в руках, а тут и тело лежит.

– Михась! Сюда подь! Кажись, нашел!

– Да ну?! Не брешешь? – Друг встрепенулся, замирая на другом конце поляны.

– Вот тебе крест!

Михась в три прыжка рядом оказался. Присел на корточки, разглядывая тело казака в рваном, с кровавыми подтеками, исподнем, спросил шепотом, пугаясь собственного голоса:

– Живой?

Филя не ответил, пожимая плечом. Казак в ободранном исподнем кровью запекшейся был изрядно попачкан и лежал на животе неподвижно.

– Живой? – снова тревожно прошептал Михась.

– А я знаю? Кто це такой… С неба, что ли, свалился?

– Посмотрим! – Михась осторожно дотронулся до чужого плеча и уже вдвоем с Филей они перевернули тело на спину. Вздрогнули оба, когда увидели знакомые черты скуластого лица: заостренный нос с горбинкой, тонкие брови и подстать им усики, сейчас коркой крови покрытые.

– Это же Павло Кочубей с заставы Гамаюна!

– Что он так далеко делает от крепостицы?

Мишка потрогал шею казака, склонился низко к избитому лицу.

– Дышит? – спросил Филя, протягивая флягу с водой.

– Не пойму пока. Лей.

Тонкая струйка стала омывать разгоряченное лицо казака, очищая ссадины, несколько капель Филя влил и в приоткрытый рот. Михась придерживал тяжелую кудлатую голову и резко дернулся, когда Пашка застонал, ворочаясь.

– Марийка! Марийка! – затвердил он, не открывая глаз.

– Живой! – обрадовался Филя, прекращая лить воду.

Михась бережно положил под голову казака ком подорожных листьев, стараясь не смотреть на любопытного друга.

– Звал кого или показалось? – настаивал тот.

– Сестру никак, – хмурясь, ответил Михась, разглядывая каменную стену – это же каким упертым надо быть, чтобы карабкаться по ней. Шашку бросил. Зачем? Или с горя совсем сбрендил? Знал он, к кому Павло неровно дышит – случайно подслушал разговор старших, но тайны решил чужой не выдавать.

– Смотри-ка! – оживился Филя. – Еле живой, весь поломанный, а о сестре думает!

Павло открыл глаза и довольно осмысленно посмотрел на ребят, с секунду собирался с мыслями, признал:

– Хлопцы.

– Павло! Сорвался, что ли?!

– Сорвался. – Казак тяжело глотнул чистого воздуха, обеспокоенно рукой заводил вдоль тела. Обеспокоился не на шутку.

– Хлопцы… – снова прошептал он, и взгляд его остановился на Михайло. – Я шашку схоронил, когда полез. Найти надо.

Парубки поняли чужую тревогу. Казаку без шашки нельзя – позор на весь род. Филя усмехнулся:

– Вот она. Нашли мы ее первым делом, а потом тебя. Держи!

Казак судорожно дернулся, ухватился за скромную рукоятку, сжимая изувеченные пальцы и прижимая оружие к груди. Михась не мог отвести взгляда от чужой распухшей почерневшей кисти и с трудом выдавил из себя:

– Как же тебя подхорунжий Гамаюн из крепостицы отпустил? Или дело какое?

– Дым видели?

– Видели! – живо отозвался Филя. – Поэтому и в станицу возвращаемся – с охоты свернули.

– Шли к секретам. Только два уже кинутых. Новости какие знаешь? – спросил Михась, хмурясь.

– Новости? – переспросил Павло и надолго задумался. Так, что друзьям надоело ждать ответа. И когда они уже особо не надеялись ничего вразумительного услышать, Кочубей продолжил: – Новостей много, хлопцы. Но главная: крепостицы и Гамаюна больше нет.

– Момуля и Мищника ко мне, швыдко, – распорядился сотник Билый, когда приказной Рудь погайсал вдоль изгороди, представлявшей собой традиционное для черкесов плетневое укрепление с воротами, задвинутыми изнутри засовом. Микола, ожидая казаков, нахмурился, рассматривая аул, от цепкого взора ничего не могло скрыться.

Высокие караульные башти, видневшиеся сквозь туман, мрачно упирались колосами в утреннее небо. Они были, как правило, оснащены сигнальным костром, который вспыхивал при малейшей тревоге. Охрана велась и днем и ночью, караульные сменялись регулярно по установленному распорядку.

Сотник думал дальше, взвешивая все возможные варианты.

Данные сооружения возводились на некотором расстоянии от хижин. При нападении противника черкесы, бывшие в карауле, сначала разжигали костер на баште, чтобы подать жителям аула сигнал к эвакуации в безопасное место. После чего, расположившись на своих баррикадах, они начинали обстреливать противника, тем самым удерживая его на время, необходимое для побега и укрытия соплеменников. Затем горцы оставляли укрепление и быстро скрывались сами: только разили из своих рушениц – и вдруг разом исчезали, растворяясь тенями.

Билый вздохнул, подобное в план не входило. Надо было учесть многое. Что еще?

Наряду с этими средствами защиты черкесы делали различные выходы в своих жилищах, чтобы в случае нападения с одной стороны спастись через противоположно направленный выход.

Микола снова тревожно вздохнул.

Зная об этих особенностях, необходимо было выработать тактику боя таким образом, чтобы взять черкесов в кубырь, не дав уйти через запасные выходы в жилищах.

Сотник на собственном опыте владел информацией, что если удавалось напасть на аул внезапно и, полностью окружив его, перекрыть все пути к отступлению, то в этом случае черкесы от мала до велика, все, кто мог держать оружие, становились похожими на загнанных зверей. Мужчины, женщины и дети бросаются с неистовыми криками из домов и стараются воспрепятствовать врагу проникнуть во двор. О сдаче и покорности не может быть и речи. Смысл этого слова черкес даже не понимает, и каждый, без различия пола, защищается до тех пор, пока он может еще двигать хотя бы одним членом. Если враг ворвался во двор, то в домах и вокруг них начинается неистовый бой. Горцы защищаются отчаянно, и почти всегда взятие приступом нескольких саклей и хижин может стоить значительных жертв.