Пламя. Проклятое пламя!

Так, может быть, это был знак, что камень выбран неверный. Как выбирать, он по-прежнему не понимал, поэтому рассудил, что самым разумным будет попробовать с каждым по очереди. Рано или поздно…

Дверь вдруг снова проявилась и открылась. В залу влетел парень – высокий, ростом с Ксандера, но смуглый, с утянутыми кожаным шнурком черными волосами и блестящими, как маслины, глазами. Едва оглядевшись, он издал победный клич, сделал несколько па какого-то дикарского танца, впрочем, довольно ловко и изящно, приветственно ухмыльнулся Ксандеру (тот не удержался и улыбнулся в ответ) и рванулся к привлекшему его внимание камню.

Однако перед камнем, едва протянув руку – красивую, худую, впору девушке – он застыл, враз не то что посерьезнев, а прямо весь посерев лицом, явственно исказившимся горькой мукой. Впрочем, должно быть, он просто волновался, потому что пламени никакого не возникло: выдохнув, даже зажмурившись, после долгого-долгого мгновения парень сжал камень в руке, и тот податливо вышел из своего гнезда, будто так и надо.

Взявший уставился на камень так, будто не верил, что ему это удалось, а потом снова издал свой торжествующий вой, ободряюще подмигнул Ксандеру и рванул к двери, той самой, через которую пришел. Дверь вознамерилась уже захлопнуться, но смуглый успел и в последний момент вставил носок сапога в щель, а там и рукой ее распахнул снова. При виде тамошней тьмы он снова помрачнел, сплюнул, пробормотал какое-то ругательство и даже как-то поник, но потом собрался, махнул Ксандеру на прощание и исчез во тьме.

Ксандер проводил его взглядом, но тут дверь захлопнулась, как-то даже поспешно, как будто опасалась, что он решит последовать примеру нахала, и это вырвало его из ступора. Тому парню вольно было делать что угодно, камень-то он взял, а Ксандеру это еще только предстояло.

На тот случай, если вдруг упустил подсказку подсознания, он еще раз обошел зал, но камни остались равнодушны. Тогда он протянул руку к следующему камню за тем, который уже испытал, и спустя минуту уже наблюдал, дрожа, как воет по ускользнувшей добыче пламя.

Отдышавшись, он пошел дальше. В какой-то момент удалось ускориться, он смог заставить себя не дожидаться, пока огонь угаснет, прежде чем пройти мимо него, но очень скоро был вынужден признать себя побежденным. Все, абсолютно все оставшиеся камни затапливал огонь, стоило ему их коснуться.

Попытка выцепить камень с помощью пояса закончилась тем, что пояс сгорел в пламени, а камень остался незыблем. Больше ничего, чем можно было бы его выковырять, у него не осталось, а в зале неутешительно отсутствовали какие-либо предметы, кроме камней. Неожиданно для себя, он вдруг разозлился. Подумать только, и здесь проклятый огонь стоит между ним и тем, что ему нужно!

Злость поднялась в нем неотвратимо, как штормовая волна, сметая все на своем пути, и все еще во власти этой злости, тщательно ее удерживая, как щит перед страхом, он сунул руку в первую же оказавшуюся перед ним нишу, во взревевшее пламя, и сжал камень в кулаке. Руку, еще помнившую мертвенный холод заледеневшего браслета, снова свело, но на этот раз слепящей болью огня. Его ноздрей коснулся сладковатый запах горящей плоти, но сквозь слезы и бьющий его озноб он держал и тянул на себя проклятый камень, ругаясь на чем свет стоит, зажмурившись, а потом уже и взвыв от боли. И камень поддался.

Все вокруг стихло, и он открыл глаза, чтобы оценить глубину бедствия. Камень все еще светился мягким, почти убаюкивающим светом сквозь абсолютно целые пальцы. Ладонь, когда он ее разжал, тоже оказалась невредимой. Даже манжеты рубашки, надежно скрывавшие старые шрамы, были – ну, не белы, кувыркание на камнях, похоже, было вполне реальным, но нисколько не обуглены.

И камень светился, словно улыбался ему, Ксандеру.

Им овладело непривычное желание расхохотаться во весь голос, подпрыгнуть и затанцевать, как тот парень, победным воплем разбудить воцарившуюся тишину. Как всегда, он подумал над этим.

Танец у него вышел и вполовину не таким изящным, как у того незнакомца. Это, впрочем, было неважно. Все еще смеясь и тяжело дыша, он протянул левую руку – в правой был надежно зажат камень, его камень – и потрепал по холке вздыбленную мантикору.

Та дверь, через которую он прошел и с которой так бесцеремонно обращался высокий незнакомец, распахнулась снова, пропуская озадаченно озирающегося галлийца. Как когда-то тот, другой, Ксандер приветственно махнул галлийцу рукой и ухмыльнулся.

И тут рядом с ним медленно, почти торжественно, открылся портал.

Прежде чем шагнуть через заветный порог, Исабель крепко зажала завоеванный камень в руке, а уже занеся ногу, зажмурилась. По словам ректора, испытание на этом заканчивалось, но после всего произошедшего пещерный зал с талисманами казался таким надежным, таким… настоящим, что уходить было почти невмоготу. Да и кто поручился бы, что представший ей огромный, гулкий даже шепотами зал под высокими сводами не очередная иллюзия?

Исабель замерла, как в полусне выхватывая взглядом только отдельные детали. Своды украшала карта то и дело двигавшихся созвездий; в глаза ей бросался Овен, с энтузиазмом наскакивавший на опустившего грозные рога Тельца. На выступавших из стен могучих колоннах возвышались статуи со светильниками в руках – впрочем, света в зале что от них, что от огромных стрельчатых окон было не так уж много: день явно уже клонился к закату. Хотя, учитывая, сколько длилось испытание – не иначе как целую вечность… или – ее дернуло ознобом – сейчас и день вовсе уже другой?

Мимо нее летящей походкой, не оглядываясь, проскользнул в сторону других людей щуплый Клаус фон Бабенберг, и она тоже посмотрела туда, прищурилась, стараясь разглядеть лица.

В конце зала, на небольшом возвышении, стояло кресло, и в нем уютно расположился ректор – во всяком случае, фигурой и одеждой сидевший очень его напоминал. Как бы то ни было, Клаус ему почтительно поклонился и тихонько отошел в сторонку. На мгновение по нему скользнул луч света от колонны – там статуя прекрасной дамы, надменно вздернувшей голову с тяжелыми косами до пят, одной рукой опиралась на длинный посох с пылающим набалдашником, а другую положила на спину готовой к прыжку пантеры. Под колонной уже стоял, сощурившись, широкоплечий авзон, которого Исабель приметила еще в атриуме. Впрочем, нелюдимым авзон, похоже, вовсе не был: подошедшему Клаусу он протянул руку. Что сказал Клаус, расслышал разве что его собеседник, да и то авзону пришлось наклониться ближе, зато у самого авзона голос был зычный.

– Джандоменико Фальер, – донеслось до Исабель.

Венецианец, значит. Гордая Венеция не признает себя частью Авзонии и знает лишь один закон – волю своего дожа и сената; это осталось в памяти Исабель. Обычно политику она находила скучной и бесполезной, но идея, что один город в стране может не считать себя частью страны, ей показалась слишком смешной. Впрочем, когда она поделилась своим весельем с дедом, тот неожиданно ее одернул и сказал, что это вопрос серьезный. Да и род Фальер, прославившийся казненным за измену республике дожем, удержался в ее памяти – и вот, поди ж, пригодилось!

У подножия противоположной колонны, которую освещала покореженная временем лампа в исхудавших руках древнего старца, шевельнулась тень, и проходившую мимо Исабель дернуло туда поглядеть. Каменный старец смотрел исподлобья, подозрительно подняв свою лампу, словно чтобы получше изучить потревоживших его покой, а рядом огромная змея – ее толстые кольца частью сползли с резного камня, нависая над полом – подняла плоскую морду почти к его уху, словно шепчась с ним. Под этой-то змеей Исабель и разглядела давешнюю светлокосую девочку, чей реверанс одобрил ее дед там, в атриуме. Правда, кос у нее уже не было: теперь ее бледные волосы были обрезаны неровно и так коротко, что она едва смогла бы заправить их за уши. На свет она не вышла – наоборот, подалась назад, почти исчезнув в полумраке.