– Похмелиться надо, – произнёс волшебные слова Лёня, друг.

– Надо похмелиться и уехать отсюда. Уехать надо, Лёня. В Зарайск сперва. Там знакомых, считай, почти нет. Перестанем пить. Заработаем на подсобных делах денежку и через неделю-две рванём в Челябу или в Свердловск. Там вообще ни нас не знают, ни мы. Никого. Начнем трезвые искать работу и найдём. – Витюша потянулся и цокнул языком.– Тогда жизнь вернётся и погладит нас. Приголубит и полюбит. А здесь подохнем мы. Надо уехать.

– Надо обязательно.– Лёня воодушевился. – Нам по сорок пять всего- то. Жизнь только началась мужицкая. Люди мы нормальные. Везде приживемся. Уедем завтра! Давай?

– Давай! – Аж подпрыгнул на бревне Витюша. – Сегодня опохмелимся, чтобы завтра ехать в Зарайск похожими на культурных людей. Да?

– Пошли искать, – поднялся друг Лёня. – Оно и надо-то граммов по сто пятьдесят. Найдём.

– Потом на автостанции билеты забронируем. А я знаю у кого на билеты денег слупить.– Витюша улыбнулся. – У бывшей жены своей. Чтоб я остепенился – она последние отдаст. А я расскажу ей наши планы добрые и правильные. Даст денег.

И они пошли в «тошниловку» «Колосок» с благородной целью – вернуть себе вид человеческий, легкий и элегантный как у артистов кино. Лечебное заведение для похмельных открывалось раньше, чем натуральная сельская поликлиника для больных сердцем, мочекаменной болячкой или мучающихся гриппозным кашлем. Забегаловка начинала приём полусогнутых и туго дышащих дружков Змия зелёного в семь утра, а гриппозник или страдалец от несварения желудка мог приступить к изничтожению недуга только после восьми. Со стороны гляделась эта разница как признание государством страдальцев с бодуна более ценными и нужными стране, чем граждан,рвущихся победить диарею, простатит или геморрой, чтобы выздороветь и побеждать в священном социалистическом соревновании.

В «тошниловке» с утра было чисто и фартук у Галины Петровны, которая приставлена была посуду пустую собирать, протирать столы и короткой метлой сносить в угол огрызки беляшей, ливерной колбасы, луковиц и сушеных рыбьих голов с торчащими из них частями скелетов местной плотвы, был фартук ещё белоснежным и красиво топорщился после стирки с крахмалом. Она сорок пять лет умничала учительницей арифметики в младших классах, а на пенсии не гробила жизнь лузганьем с соседками семечек на лавочке возле ворот дома, а пошла в бурную действительность, о которой в школьных буднях не знала и не думала. Вообще её не представляла. А сейчас вокруг неё с семи до одиннадцати вечера мат – перемат весёлый и многоэтажный, пивная пена на всей одежде бывшей учительницы, где-то уже засохшая коростой серой, а местами ещё мокрая, оттягивающая кофту к юбке, а юбку к полу.

И хоть за столиками высокими хлебали пиво, запивая его после восьми магазинной «бормотухой», бывшие её ученики, уже не знакомы они были лицами. Их крепко попортило время совместно с тем же пивом да «Солнцедаром». Но по фамилиям профессионально запомненные на всю жизнь, были они своими, почти родными и чувствовала себя бывшая учительница на бесконечной их пьянке как на большой перемене, когда ребятишки баловались и хвастливо хулиганили. Но её-то помнили все и на вид, и по характеру властному. Школа в деревне всегда была одна -единственная и потому автоматически хранил в памяти всех учителей каждый житель Семёновки от двадцати до пятидесяти лет. Дольше тут редко кто жил. Ну, только женщины. Девяносто девять процентов из них – не употребляют ничего с градусами.

Вот только она одна двумя словами прекращала назревающие драки и за воротник легко выводила на улицу перебравшего огромного дядю, который швырял пивную кружку в другой конец забегаловки,откуда словесно измывался над ним бывший одноклассник. Не каждый из тридцати клиентов «тошниловки» мог бы позволить себе так унизить самого страшного на вид и натурально могучего телом Володьку Сурнина. У него, когда он «принял на грудь» с перебором, даже сколько времени не стоило спрашивать. Мог он в лучшем случае по дружески разбить нос или в худшем – по спёртому воздуху метнуть любопытного товарища по школьному прошлому прямо к входной двери. А до неё метров пять лететь, не меньше.

Вот этого Сурнина Галина Петровна нежно брала за шкирку и, вдалбливая ему на ходу, чтобы сегодня им тут больше не пахло, открывала большим его туловищем дверь и выталкивала на усыпанную втоптанными в грунт окурками площадку перед пивной «Колосок». И ведь странно было всем, непонятно всем было, но почти не соображающий после выпитого громила Сурнин, которого смущался ругать даже его начальник, строгий прораб строймонтажного СМУ, после тёти Галиной нежной экзекуции назад ни разу не вернулся.

Только с утра приходил опохмеляться. Как все. Он извинялся перед Галиной Петровной за вчерашнее свинство и шел к своим. А своими в «тошниловке» были все. Чужие здесь не ходят. Тихие пьяницы, например стесняются к шустрым и склонным к рукоприкладству мужичкам заглядывать. Вмажут тихушники с корешем бутылку портвейна на двоих где-нибудь в уголке магазина из горла – и по рабочим местам. Ведут там себя скромно, честно и добросовестно вкалывают, и за день больше не употребляют. Потому они и при работе, при деньгах и семьях. Настоящие деревенские действующие профессиональные алкаши их не уважают и даже не здороваются. Настоящие – все друзья. Все имеют одну общую цель: никогда долго не мучиться с бодуна и помогать немощным с похмелья братьям всегда иметь счастье быть выпивши.

Витюша с Лёней пошли к столику в конце зала, по пути пожимая всем руки, склонили над столами головы и молчали.

– Чё, пустые? – минут через пять дёрнул за рукав Лёню бывший председатель сельпо Валерий Ильич, который два года назад «толкнул» каким- то ухарям из города пятнадцать ящиков тушенки почти бесплатно и сто килограммов сливочного масла за деньги, на которые купил ящик коньяка и «гудел» одиноко у себя в кабинете почти неделю.

Потом сторожа испугались, что Валерий помрет без закуси и взломали дверь. Начальник лежал на полу в собственной блевотине, кабинет провонялся отходами жизнедеятельности организма, а сам руководитель почти не дышал. Его унесли в больничку на целую неделю, после которой через пару дней председателя вызвали в город, в «облпотребсоюз», и там быстренько освободили от занимаемой должности. Валерий Ильич очень огорчился и умело окунулся в бездонное море пива, водки и самогона, как тренированный ныряльщик счастливо опускается в пучину морскую.

– Вот рубль только есть у меня. Держите, – он порылся в «пистончике» брюк и бросил на стол Витюши и Лёни сложенный вчетверо замусоленный рубль.

– Рупь и двадцать две копейки добавить? – спросил сосед слева, Коля – сварщик в недавнем прошлом.

Витюша зажал в ладони «ржавый» с мелочью и побежал в магазин за «вермутом». Налили Валерию и Коле двести из пузыря 0,7 литра, сами приголубили остальное и посвежели лицами да нутром почти моментально.

Стало как обычно тепло в теле и легко на душе. Пиво с вонючим «вермутом» в одном бокале – это, конечно, не «ёрш» классический, который зашвыривает ум за разум почти сразу, но тоже напиток не детский. Рождает в оставшихся лохмотьях светлого сознания мысли смелые, идеи яркие и зовет к поступкам смелым, значительным.

– А пошли к бабе моей, – обнял друга Лёню Витюша и шепнул на ухо. – К прошлой. Возьмем у неё тугриков на автобус до Зарайска. Я ей всё красочно растолкую, дуре. Она даст на доброе дело. И пойдём на автовокзал. Билетики вот в этот кармашек с «молнией» схороним, чтоб не выронить, а утречком по холодку первым рейсом и рванём к новой жизни.

– Можно бы и к моей, – Лёня, друг, ехидно хмыкнул.– Но у неё в башке ещё свежо предание. Год прошел всего. А твоя уже не только гульбу нашу забыла, но и тебя вряд ли каждый день мысленным взором наблюдает. А, может, уже и запамятовала бывшего мужа хорошего к собачьим чертям. Но на доброе дело башлями помочь обязана. Как честный человек. Выпивать перестанем, так, глядишь, снова разглядят бабёнки в нас прежних героев. Нежных да работящих. Обратно вернутся.