–Там жизнь, в Зарайске, а не здесь, – утверждал отец Иван Васильевич свою личную истину ударами большим кулаком по столу. – Там сотни всяких распрекрасных рабочих мест на фабриках и заводах. Вкалывай порядочно, без придури, и будешь жить как человек, и знать, что мама тебя родила для уважения обществом, друзьями женой и детьми. А потом и внуками. Сам отец Иван и до ареста своего батяни пил по-молодецки лихо на том же машдворе с работягами, да и с другими деревенскими дружбанами до полуночи отдыхал с самогонкой или дешевым портвейном. Слесарем потому отец считался никудышним, ненадёжным и зарабатывал хрен да копейку. Банку из-под повидла закапывать можно было только пустую. То есть смысла закапывать её и страдать по городской жизни у бати не было. Но Витюше он свою мечту пересказал и посоветовал оживить.

– Что отцы не доделали – вы, молодые, забейте по самую шляпку, – держал он сына за голову и яростно колол злым от самогонки взглядом невинные зелёные Витюшины глаза.

– И правда ведь! – как-то ухитрился запомнить наказ семилетний пацанёнок Витя. В пятнадцать годов выплыли из закоулков памяти назидания отцовы.

– Не жить же в этой задыхающейся от неурожаев и безденежья Семёновке до смерти досрочной.– Вслух думал Витюша ещё через пяток лет. – Или от водки, или от любой болезни, которых на деревню Господь ссыпал щедро, причём самых гадких. Чем-то крепко оскорбили его Семёновские деды, бабульки да дядьки с тётками. Может тем, что за много десятков лет тут даже часовню не поставили, не то, чтоб церковь. Хотя у каждого казака, изгнанного с Урала при поголовном расказачивании, в хате сегодня красный угол был как иконостас в Зарайском храме. А церковь почему-то не было настроя срубить. Вот что разозлило боженьку. Вот почему он опустил Семёновку на дно мироздания. Чуть, может, повыше ада.

Ну, вот и ходил Витюша весь год каждый день тридцать с хвостиком лет с ровесником – другом и соседом Лёней по разным рабочим конторам. И не брал их никто. Они эти конторы десять раз по сто обошли за многие годы.

– Бухать бросайте и приходите, – одинаково дружески советовали регулярно меняющиеся начальники, большие и маленькие.– Мы от своих алкашей нервную сыпь имеем на шкуре. А вас взять – так вообще прыщами обрастём.

– Так мы как раз и нацелились – завязать, – Убеждал их Лёня и бил себя, а заодно и Витюшу в грудь. – Нам надо, чтобы за рабочий день с потом трудовым и похмелье вымывалось. А нет похмелья – на фига тогда и пить?! Керосиним-то утром только с бодуна треклятого. Только по причине умирания организма.

– А похмелюга стихает через часик – и мы бежим работу искать, – Витюше смешно было в таких разговорах.– Так нам в конторе или в цехах начальники говорят, что только полные козлы с вот такими рогами ищут работу в поддатом виде. После стопаря самогона, говорят они, у просителя и глаза шибко весёлые, и речь наглая да свойская. С руководителями как с кентами в тошниловке болтают и по плечам хлопают. Умора и замкнутый круг, блин.

Сошел Витюша с кровати и босиком, прилипая к полузастывшим плевкам и разлитому красному вину, достиг кривого окна, за которым ничего необычного и невиданного не было. Рассвет привычный осенним ранним бризом раздвигал темноту и ложился слабым пока мягким дрожащим светом на деревья. На дорогу с лужами и крыши жестяные. Сел Витюша на ободранный подоконник и стал слушать шум в голове. Трещало так, будто медведь большой, тяжелый, ломился на скорости через валежник, убегая от охотников.

– Надо сглотнуть чего-нито, – сказал Витюша мысль, просившуюся на волю, хоть в вонючий, но в воздух. Из тесного пространства каменной Витюшиной головы. – Надо Лёню будить.

Он долго искал возле порога свои резиновые сапоги. То ли чёрт их унёс, то ли забыл вчера где-то. Да вроде не разувался нигде. Сапоги нашлись сами возле печки. Хотел, видно, Витюша поставить их перед противнем сушиться, но не успел. Разулся и заснул сперва на полу под печкой, а после полуночи как-то переполз на кровать. А может кто-то перенёс его. Хотя, кажется, не было никого в хате. Да. Никого. Вспомнил, что один он еле отодвинул засов на воротах и долго искал под крыльцом ключ. Искал и просил:

– Мужики, подсветите спичками. Не вижу ни хрена.

Но никто спичек не жег. Ключ сам нащупался минут через десять. Значит один Витюша пришел. Обулся он в сапоги и, поскольку спал в телогрейке, то сразу и вышел во двор.

– Лё-ё-оня!! – слабо прокричал Витюша и попинал сапогом соседский забор.

– Ну, чё орёшь в такую рань!? Народ спит. Уборка кончилась. Отдыхают. А ты мешаешь народу сны до конца досмотреть, – Лёня, друг, шел из «скворечника»-нужника, застёгивая на ходу ремень и пуговицы на ширинке.– Перелезай ко мне. На бревне посидим. На нём думается ладно.

Сели думать.

Лёню недавно за пьянку удалили с самой последней работёнки, со свинофермы. Он там корма развозил по графику. Точнее – должен был развозить. Но не выходило как положено. Он раньше работал на машдворе механиком и выпивал как все. То есть сильно. Уволили его, ясное дело. Вот тогда он для заполнения пустого пространства в жизни стал более мощно закладывать за воротник. Получилось так, что усилил употребление всего, что с градусами, почти сразу после собственной свадьбы. Через полгода. До женитьбы Валентина была тихой, в рот Лёне глядела и хвалила без удержу, а полгода пожили – как наизнанку её выкрутили. Командовать начала, заставляла работу поменять на хорошую. Чистую и денежную. Детей не хотела рожать и жестко определила – кого Лёня мог в дом пускать, а кого вообще из приятелей в шею гнать.

Держался Лёня, но под каблуком только три года смог протянуть. А потом плюнул, показал жене характер и пошел обратно на машдвор. Поклялся директору, что он в завязке окончательной и взяли его с условием. Мол, если соврал, то опять вылетишь в секунду. А там знакомых было ещё много. И пить он стал сразу буйно, веселее, чем на свиноферме и постоянно. Обиделся на Валентину. Пару лет продержался там помощником кузнеца. Работу делал и директор терпел. Потом он набил кузнецу морду за пустяковое замечание и директор, как обещал, в секунду послал Лёню подальше и он тоже стал «шабашить» с Витюшей на случайных подсобных работах, «керосинил» отчаянно, а потом знакомый как- то пристроил его на постоянный заработок, на свиноферму. Там он так же «бухал» с местными, часто ночевал рядом со свиньями или, если доползал до дома – шел в сарай с сеном для лошади, но в хату к жене даже в бессознательном положении мозга не мог зайти. Ну, Валя с утра как-то собрала бельишко да посуду в два чемодана, заглянула в сарайчик, плюнула Лёне в рожу, кривую от перехлёба «первача», и ушла от никудышнего мужа насовсем.

Лёня уговорил главного агронома, с которым раньше любил играть в шахматы, и тот, старый друг директора, смог вернуть его на машдвор.Парни-механики, спецы машдвора, с Лёней радостно по – новой задружились и стали они ежедневно совместно самогончик у Зеленцовых недорого покупать. Витюшу он в друзья определил давно и было ему с соседом приятно, легко было. Друг свободно существовал как «перекати поле» в степи. Развёлся ещё пять лет назад.

Потому, что Витюша пил давно и много. Денег со временем не стало вообще, и жена ушла к маме. Мама рядом, через улицу жила. А не пить он не мог ни морально, ни физически. У него-то не жизнь имелась, а горе сплошное. Деда расстреляли, отца убили, мать повесилась, на работе «запарывал» дрожащими руками любые детали, жена к тому же бросила. Это непростительно обидный факт. В радости с мужем жить приятно, а в горести мужниной плавать совместно не желается. На машдворе судьбу Витюшину сиротскую уважали, но директор его всё же тихо удалил из коллектива. Косячил он по нетрезвости, задания проваливал стабильно. А Витюша кроме слесарного дела не знал ничего, да в деревне и слесарить можно было только в трёх местах. На машдворе, на автобазе и на элеваторе. Но туда соглашались брать непьющих или не больных гадским алкоголизмом. Среди Витюши и Лёни таких пока не было.