Пётр Иванович оглядывается, как будто в первый раз видит помещение, ничего не изменилось, переводит взгляд на кучу… а это уже и не куча, а какой-то слегка пульсирующий ком шарообразный и ноги-руки-ноги из него во все стороны.

Ком шевельнулся, руки-ноги-руки закачались как ветки на ветру, раздался нарастающе-исчезающий низкий звук… как будто помпа воздушная на аппарате искусственного лёгкого, Пётр Иванович помнит этот звук. «Это дышит? – удивлённо прислушался Пётр Иванович. – А где пацан, где Клавы? Кто там или это уже «что»?»

Ком шумно «вздохнул».

И Пётр Иванович снова «услышал» женский голос, поначалу он подумал, что это голос Клавдии, но потом засомневался, Клавдия всегда говорила напористо, голос бархатный хотя и с хрипотцой, но такой приятной, притягивающей, если она ещё и в глаза смотрит, то у Петра Ивановича всегда эрекция возникала, но вот сейчас в теле Петра Ивановича абсолютно ничего не откликнулось, он опять посмотрел на ком и снова что-то «услышал», но ничего не понял из услышанного.

Пётр Иванович потрогал чью-то голую руку: «Странно, – подумал он, – вроде женская, но совершенно не знакомая, уж я-то сразу бы узнал, а может это рука того пацана, которого Клавы притащили? Похоже, ведь они ему рукава у рубашки оторвали».

«Вот чего этому дядьке от меня надо? – размышлял пацанчик разглядывая всех сквозь ресницы прижмуренных глаз, – кто это такие, куда меня притащили, зачем меня сюда притащили, что делать будут со мной…»

«Мама, мамочка, роди меня снова, не умирай, мы снова будем жить… Здесь холодно, здесь везде холодно, здесь нет места для меня… Куда ты уходишь? Мне не найти тебя там… возьми меня с собой, я построю дом, я знаю, как это сделать, мы будем жить в нём, нас никто там не потревожит. Помнишь домик на дереве у нас во дворе? Я прятался там, его сломали, приехала машина пожарная, поднялась лесенка и два страшных мужика в касках с ужасными баграми разрушили его. Наш дом никто не сможет разрушить. Здесь будут добрые хорошие люди, у них тёплые ласковые руки, они никогда не сделают больно, просто не смогут даже если и захотят, я всегда буду знать где они, я всегда смогу видеть их… я всегда смогу заботиться о тебе».

Пётр Иванович подёргал ногу в говнодаве, прислушался… тихо, подёргал за другую…

«Ну что тебе?»

«Клэя, – подумал Пётр Иванович, – её голосок». Писклявый такой, раздражающе звонкий, как ножом или вилкой по сковородке скребёт, как будто где-то внутри, от солнечного сплетения и ниже до самого полового члена как проволоку колючую протаскивают, сразу хочется врезать, прекратить этот звук, он бы и врезал, только бы замолчала, только бы прекратить эту проволоку колючую внутри, но в следующее мгновение что-то может произойти, звук из скрежещего-отвратительного вдруг превратится в буквально ангельский… нежно звучат колокольчики, ласково, и в том же самом солнечном сплетении, в поддыхе как Пётр Иванович называет это место, возникает ощущения счастья и благодати которые разливаются по всему телу.

В первый раз это произошло прямо во время какого-то незначительного разговора в столовской очереди и потому Пётр Иванович не смог отдаться этим чувствами, последовать за ними. Обычно такое состояние, если оно возникало, предшествовало наступлению оргазма, но какой тут оргазм в столовой в очереди самообслуживания. Пётр Иванович всегда любил простую и ясную еду – борщ или щи, котлеты с картофельным пюре, яйцо под майонезом, салат «Столичный», компот или кисель и булочку с изюмом, иногда чай. Кофе не любил, поскольку во всех научно-исследовательских и других научных учреждениях «пойти выпить кофе» было поводом и призывом свалить с работы, иногда на весь оставшийся рабочий день, а это для Петра Ивановича совершенно невозможно, но не потому что он какой-то трудоголик фанатичный, а потому что если «дела не делать», то их накопится столько, что их уже никогда не сделать, и через какое-то время его попросту уволят. А девушка звенит-звенит своим колокольчиком притягательным, а Пётр Иванович… волна возбуждения пройдёт по телу, он остановит её волевым усилием, возбуждение отхлынет, всё успокоится, а потом новая волна, новая… В тот раз он не выдержал, оставил поднос полной еды и ушёл из столовой.

«Да, это похоже Клэя, – решил Пётр Иванович, а вслух спросил, – Клэя это ты спросила меня что мне надо? Мне ничего не надо, это вы меня за каталкой отправили, я привёз каталку, а где вы и где тот пацанчик, которого надо транспортировать?»

Пётр Иванович снова обошёл ком.

– Что произошло? Что это вообще такое? Вы где?

Он остановился. Огляделся.

«И где каталка? Я же прикатил её буквально только что!»

Пётр Иванович шагнул, ещё шагнул, даже не понимая в какую сторону и зачем и…

Перед ним каталка и обе Клавы на полу, а между ними пацанчик в рубашке с оторванными рукавами.

– Ну чего встал? – спросила Клавдия хрипло-бархатным голосом, – грузить надо пацанчика.

Пётр Иванович смотрит прямо перед собой, но по глазам понятно, что ничего не видит, а что-то напряжённо обдумывает.

– Заснул? – говорит Клавдия.

– Надо будить! – отвечает Клэя и меняя тон обращается к Петру Ивановичу, – алё, я здесь.

Пётр Иванович не отвечает и не двигается, и даже не шевельнётся, просто стоит и смотрит в никуда.

Детско-юношеские страхи и застенчивость, оставались у Петра Ивановича очень долго, он тщательно избегал мест и ситуаций, в которых надо было раздеться и предоставить на обозрение то, что у него в трусах, даже на медкомиссии во время призыва в армию, он наотрез отказался спустить их перед врачом до колена. К обычному с детства страху прибавился страх, что кто-то, по внешнему виду может сразу понять, что он занимается онанизмом. Что не достойно для мужика: «Бабу себе не может найти пацан, а Дуня Кулакова всегда рядом!» Стыдился, боялся, скрывал, корил себя, но сделать с собой ничего не мог пока… Пока в какой-то странной компании «высокодуховных» людей, в которой оказался по студенческой пьяни, занесло их куда-то, где такие же «высокодуховные» общались с каким-то типа гуру. Одни про него говорил, что он монах, другие что дервиш, даже шаманом называли, а кто-то даже попом-расстригой. На вид совершенно обычный, слегка полноватый дядька, правда взгляд у него особый был… глаза «Как нёбушко чистые» светились. И кто-то из девушек задорно крикнул:

«А как же там в горах отшельники без женщин обходятся?» На что монах-дервиш-шаман-поп-расстрига невозмутимо ответил: «Очень просто – онанизм». И сделал рукой красноречивый жест.

Все зашевелились в весёлом возбуждении, заговорили, стали комментировать, кто-то рассмеялся, а Пётр Иванович вдруг очень ясно увидел всех и всю обстановку, и глаза! монаха-дервиша-шамана весело сияли, глядя на него.

С той встречи все страхи постепенно и незаметно исчезли, он перестал придавать какое-либо значение: «увидят-не-увидят, узнают-не-узнают», стал ходить в общественную баню, не шугался в туалете, в общем: «Всё как у людей». Последний удар был нанесён Клавдией.

«Боже мой! – воскликнула она в полном восторге, увидя его без штанов – вот это да! Какой красавчик! И ты это прятал!» Но исчезновение страхов по поводу обнажения полового органа обнажило другую проблему…

Пётр Иванович возбуждался от одного вида женского тела и не важно одетого, полуодетого или вовсе голого. Пойти на пляж – это на пытку, а летом даже на улице, особенно весной, когда женщины в платьях или в других каких лёгких одеждах появляются, причём сразу все и вдруг! Но проблема и беда не в том, что возбуждался, а в том, что возбуждение иногда не прекращалось, а только увеличивалось и так до тех пор, пока не происходило семяизвержение, а оно не происходило само по себе… а его просто распирало, требовало, давило и надо было где-то «это» сделать! Иногда прямо в подъезде каком-нибудь, иногда в лифте, а бывало, что и в сортире общественном. Так и в маньяки попасть – как нечего делать! Здоровенный приличного вида мужик забегает в подъезд, дрочит, а тут… кто-то из квартиры выходит. Ладно взрослый, а если ребёнок?