И мамы нет, только смятая постель на пустой кровати…
Сузив глаза и подняв плечи, как бы втянув голову в них, он сразу чувствует себя как в том шалаше – и никто не может посмотреть ему в глаза, а если закрыть уши – ни звуков, ни взглядов с той стороны.
Папа что-то сказал сердито и из его перекошенного рта вылетели капельки… а мама нежно обняла папу, и они вместе вышли из комнаты в коридор.
«Я в шалаше, – тихо прошептал он, глядя им вслед через щели прикрытых веками глаз и добавил, – и вы меня не найдёте».
И теперь только вот так прижмурь глаза, как от яркого солнца, опусти голову и… даже дыхание замирает. «Никто! не сможет найти меня!»
А тогда, из школы, когда ноги сами несли его домой, и когда радость оборвалась, он просто не успел спрятаться! и мечта как бы замерла в неизвестном месте и затаилась. Он даже не вспомнил об убежище, ведь была только радость, только ожидание счастья! Ведь мама здесь, он дома, а здесь не опасно… И он просто не успел!
«Ну, вставай, пойдём!» – говорит женщина, которая оторвала правый рукав, она и сейчас сжимает его правую руку. Он не сопротивляется, но обмякает как мешок с песком. «Идём-идём», – пытается помочь женщина со стороны левой руки… да-да, та самая… Обе тянут… «Ты же не репка, – говорит правая, – А мы не дедка с бабкой, – подхватывает левая, – И внучку не позвать, – они пытаются выдернуть его со скамейки и тянут за руки в разные стороны, – Но мы можем позвать Петра Ивановича», – говорит какая-то из них. «Можем», – подтверждает какая-то другая. Ему не видно кто говорит и почти не слышно, у него голова гудит, плечи болят… какой-то Пётр жил в доме, откуда его забрали, это Петёк, замухрышка, метр с кепкой, он не вытащит, но пакость сотворить может – обоссать или по яйцам врезать, один раз ухо откусил мужику, уж тот и визжал! Петёк пьяный не дошёл до своего этажа и упал на предыдущем, а там дальнобойщик жил, не сказать, что здоровый чел, но жирный, а чего ему, работа не пыльная, в кабине даже туалет и душ, а сам в майке да шлёпки-подошвы на босу ногу. Петёк возле его двери упал и вырвало его, он отвернулся от блевотины и отрубился, а тут этот дальняк с рейса… Нагнуться трудно – пузо мешает – он давай пинать Петька, Петёк очухался, вскочил на ноги и… прыгнул прямо на грудь дальнобоя, обнял его, прижался и откусил пол-уха, но может и поменьше. Ну, мужик и вопил! А Петёк спрыгнул, выплюнул эти пол-уха, может и поменьше, матюгнулся и пошёл к себе.
Но Петёк давно уехал куда-то, если жив ещё, как тут появится? Он-то может! И на плечи вскочит, и за голову схватит, и потянет, упёршись ногами… и голова отвалится как рукава рубашки, а голова не рубашка, не пришить! «Да пусть тащат, не убивать же меня? Да хоть и убивать? И голоса у них противные! Вот выросту и прибью их всех к чёртовой матери, чего пристали…» И тело его ещё больше расслабилось и он вовсе обмяк из мешка с песком в какое-то желе текучее, клей такой когда-то был, а может и есть – силикатный, то есть кремниевый, то есть как бы стекольный, как бы из песка, а ведь стекло – это твёрдое! Твёрдое в жидкое! Он так и почувствовал себя – рассыпается, растекается, его ни взять, ни подхватить… Пусть тянут, и что вытянут, то вытянут, из меня вытянут… что-то, а я спрячусь! Они не найдут меня! Они никогда не найдут меня!
А женщины кричат! Одна кричит: «Пётр Иванович! Пётр Иванович!», а другая: «Нужна помощь! Он выскальзывает, сползает, нам не ухватить!» У первой голос пронзительный: «Пётр Иванович! Пётр Иванович! Носилки! Где каталка?» А вторая хрипит не понятно откуда: «Пётр Иванович, хрен старый, что стоишь, помогай!» Пётр Иванович подходит, мрачно смотрит на кучу тел… где чья нога-рука-плечо? Всё это ворочается, визжит-сопит-пахнет… селёдкой. «Мать ети! И почему селёдкой?» В молодости Пётр Иванович трудился комендантом в общаге, там жили вьетнамские студенты, иногда они жарили самую обыкновенную селёдку солёную… она воняла до жарения, во время жарения, а уж после жарения – на кухне, в коридоре и вообще везде на этаже распространялся селёдочный смрад горелого масла, проникая во все комнаты, а по лестнице и на другие этажи здания. Жуткие воспоминания! «Надо каталку с привязью», – бормочет Пётр Иванович и уходит. «Куда?» – хрипит женский голос из кучи. «Ай, бл…ь! – взвыл другой женский голос. – Кусает! Грудь кусает! Сосок! Больно!»
Но Пётр Иванович уже не слышит, шагая по коридору, он напряжённо соображает – куда в последний раз затолкал старую каталку… «Колесо болтается, при движении тарахтит, используется редко, новую не приобретают.» «Куда поставил? Где искать?» Он всегда всё помнит! Конкретно! Где, что лежит, стоит, спрятано! И ни-ко-гда, ни-че-го не забывает!
В любой момент он знает любой момент жизни – вчера, сегодня, завтра это всегда здесь-сей-час в это самое мгновение. Но! Каталка исчезла из «здесь-сей-час»!
Каждый день, каждое событие в сознании Петра Ивановича не исчезает, оно как бы присоединяется к данному мгновению, к данному мгновению… это как варежку или свитер вязать – петелька за петелькой, петелька за петелькой… Особенно шарфик. Пётр Иванович телевизор не смотрит, в Интернете не сидит, он вяжет, иногда на заказ. Если нет заказа просто вязанки всякие делает, так он их называет, особенно любит детские пинеточки, хотя своих детей нет. Ему почти никогда не снятся и не снились сны. То есть… вот он лёг спать и через мгновение уже открывает глаза, а между этими мгновениями, если смотреть на часы, проходит 5-6-7 часов, то есть включил-выключил, но между включениями только тьма без паузы. Мгновение!
Первая картинка, которую он увидел когда-то, – мамино лицо и он вдруг как бы понял, что перед тем, как увидеть её, он горько плакал, но никакой картинки с этим связанной не появилось, а состояние осталось навсегда. Потом мама взяла его на руки, потом одевала, потом мыла лицо, потом кормила, потом он развлекался с игрушками… и каждый раз картинки непрерывно менялись, но не исчезали, то есть он видит – стол, на столе тарелка, потом он берет ложку, стучит по тарелке… но это как бы кино такое (как он потом осознал), это как бы что-то-кто-то делает, а он только смотрит на всё происходящее в этом моменте. Но все моменты, который он видел, никуда не исчезли, они могли вновь и вновь появляться и как бы быть здесь, но и происходящее в этот момент с ним тоже было здесь.
В сознании Петра Ивановича, в его «здесь-сей-час» нет «там и тогда», это было, а это есть, а это будет.
У него всегда всё здесь и всё есть, но всё это только его внимание, которое как бы перемещается… и создаёт то, что сейчас и то, что потом, а в его внимании остаётся всё то, что сделано им. Иногда он себя чувствовал таким вязальщиком, он связывает всё, что обнаруживало внимание, он вывязывал-конструировал-соединял всё в единый мир реальной нереальности. Он ясно видел, что прямо сейчас происходит, он видел-помнил-знал, что произошло – просто он в своём внимании как бы отступал по связанному кружеву, но он так же мог направить внимание в любую сторону, хотя сторон как бы и нет…
Мир он как бы есть везде и сразу, и самое маленькое так же огромно, как и самое большое, которое самое маленькое…. Это как он увидит, и он сам не большой не маленький и мир такой же – не большой не маленький, но и он, как и мир, везде без начала и конца. А он, телесный, то есть тело его, это не весь он, тело, которое мама родила – «Это моё тело, но это не я, не весь я, это тело моего явления в этот мир».
Так бы мог сказать Пётр Иванович о себе попытайся он ответить на вопрос: «Кто я?» Но он никогда не задавал себе такие вопросы, и никто их ему не задавал. Он обычно закончил школу, всю жизнь трудился по хозяйству, был прост и ясен в общении, но со стороны для всех выглядел слегка туповатым, для него любой вопрос был конкретным, он не умел и не мог рассуждать на отвлечённые темы, и у него не было никогда никакой мечты, желания чего-то странного необычного никогда или почти никогда не посещали его. Но его краткие высказывания о какой-нибудь ситуации предельно проясняли её смысл и главное – становилось понятно, что в этой ситуации будет дальше. То есть для окружающих он как бы обладал даром предвидения, но форма высказывания была столь проста, что никто и никогда не говорил о нём как о провидце, хотя иногда как бы с юмором спрашивали: «А вот что будет…?» На что он невозмутимо – наверное не чувствовал подвоха – отвечал: «Может быть вот так, или так, если так, а вот если так, то получится вот так…» «А Вы, Пётр Иванович, в шахматы не пробовали играть?» – спросил его как-то раз какой-то профессор какого-то института, где Пётр Иванович как всегда и везде работал завхозом. «Слишком просто», – получил профессор в ответ… неожиданно.
