В память о Первом кубанском («Ледяном») походе добровольцы учредили знак — меч в терновом венце.
А позднее, уже в изгнании, А. И. Деникин выразил уверенность: «Когда над бедной нашей страной почиет мир и всеисцеляющее время обратит кровавую быль в далекое прошлое, вспомнит русский народ тех, кто первыми поднялись на защиту России от красной напасти».
Политика «непредрешения»
Природный талант, данный Богом, помноженный на выработанное им самим высокое трудолюбие, позволил А. И. Деникину в годы войны с Германией запять одно из первых мест в ряду ее выдающихся полководцев. Участвуя во всех российских революциях и гражданской войне, он обрел бесценный политический опыт, раскрывший перед ним целый мир, которого ранее он не знал. Все эти качества находившегося в расцвете сил генерала возвышали его в антибольшевистском лагере над сонмом государственных и политических мужей, несомненно помеченных талантами, мудростью и знаниями.
К лету 1918 г., в годину труднейших испытаний, Антон Иванович стал общепризнанным лидером Добровольческой армии и Белого движения в целом.
Тогда Деникин пришел к выводу, что в сложившейся ситуации внешнеполитическая ориентация обрела роль фактора, определяющего не только место России в международном сообществе, по и ее дальнейшее внутриполитическое и государственное устройство, все ее будущее. Он считал, что ставка на Германию повлечет за собой усиление сил монархизма и в конечном итоге возрождение самодержавия. К таким перспективам Деникин относился отрицательно, считая эту форму государственного устройства в России исторически исчерпавшей себя. Будущее своего Отечества связывалось им с республиканским, парламентским строем по одному из вариантов, уже отработанному, испытанному и апробированному цивилизацией западного типа.
Но ни одному из них Антон Иванович пока не отдавал предпочтения. И в этом заключалось то главное, что предопределяло сущность его внешнеполитического курса — на установление, развитие и расширение отношений со странами Антанты — союзниками России. В их лице он усматривал дополнительную гарантию, облегчавшую выход России на путь прогресса, которым давно уже следовал цивилизованный мир.
Таково было глубокое личное убеждение командующего Добровольческой армии. Вместе с тем, будучи реалистом, он отлично осознавал, что путь к этой цели усеян отнюдь не лепестками роз. Потому что многим из его окружения перспективы России рисовались в ином свете. И не по конъюнктурным соображениям, не под давлением сложившихся обстоятельств, а в силу их менталитета, образа мышления, мировоззрения. Перемены, вылившиеся в катастрофу, рассматривались ими как следствие свержения династии и попыток утвердить либеральную демократию, перевести Россию на рельсы республиканского правления. Сторонники социальных преобразований, независимо от политических окрасок, рассматривались ими лишь в одном черном цвете.
Вопреки стереотипам советской историографии, Белое движение было не монолитным, а разноликим явлением с глубокими внутренними противоречиями. Достаточно указать, что главные его составляющие расходились между собой по коренным вопросам. Одни стояли за реставрацию монархии в России, другие — за развитие в стране либерально-демократических основ. Все это подрывало Белое движение, лишало его внутренней и внешней опоры.
В состоянии смятения пребывали все его слои, не исключая самих «верхов». Интересны в этом отношении письма М. В. Алексеева к П. И. Милюкову. В первой декаде июня 1918 г. он писал: «Общее настроение мыслей и желаний в армии — монархическое, претендуют на то, чтобы этот лозунг объявить во всеобщее сведение». Судя по всему, сам генерал не возражал бы против этого, к чему его призывал и Милюков, но его останавливала негативная реакция союзников, которая, как он был убежден, непременно последует. Такой поворот поставил бы Добровольческую армию в положение, что называется «между молотом и наковальней»: союзники отвернутся от нее, а заключение договора с немцами невозможно, потому что никому не удастся «сломить психологическое настроение и доказать массе» такую необходимость.
Настроение армии стало для генерала тем щитом, которым он отражал натиск Милюкова, развивавшим его в надежде пробить брешь на этом важном участке фронта добровольческого командования, чтобы склонить его на прогерманские позиции. Через три педели Алексеев снова писал Милюкову, подчеркивая: «Как общее явление — глубокое сознание, что немец — враг, с которым счеты не покончены, что он является отцом и творцом большевизма, доведшего нашу Родину до гибели… Армия в лице всех своих офицеров так нервно относится… что малейшее уклонение руководителей в сторону соглашения с немцами поведет за собою фактическое исчезновение основного кадра нашей армии, они разойдутся и будут искать работы там, где не будет участвовать немец… Распыления и самоуничтожения армии, при уклоне к немцам, — избежать невозможно».
При таких настроениях в Добровольческой армии Алексеев не мог не ориентироваться на союзников. Хотя лично у него имелся к ним немалый счет. Прежде всего именно в них усматривал генерал главных виновников учинившейся в России смуты. Эту глубокую обиду он пронес в своей груди, в сущности, до последнего вздоха. С риском для себя и своего дела он выплеснул ее в письмах начальникам военных миссий союзников в России в июне 1918 года. Рассказывая о жизни, боевой работе, целях, задачах, идеологии Добровольческой армии, обходя стороной, однако, промонархические настроения многих ее элементов, он акцентировал внимание на двух ее главных врагах, неразрывно связанных между собой: большевизме и, согласно его терминологии, германизме. При этом Алексеев не смог отказать себе в удовольствии не бросить союзникам открытый упрек в том, что именно они своей политикой способствовали возникновению «обоих зол». Оп обвинял их в том, что в 1917 г. они безответственно сделали ставку в России на левые партии, переоценивая значение последних, хотя всем была видна их беспомощность и неспособность править государством, чем помогли проложить большевизму дорогу к власти, что в конечном итоге привело к исчезновению России как партнера Антанты по коалиции.
Теперь же, разъясняя российскую ситуацию, генерал подчеркивал, что «пока большевистское правительство не сойдет со сцены, невозможно рассчитывать на прекращение гражданской) войны, на восстановление порядка, на возрождение загубленной государственности, на создание способной к борьбе армии». При этом, предостерегал он, советская армия до конца будет оставаться орудием большевизма. Отсюда, резюмировал он, следует вывод: «как для нас, русских, не уклоняющихся к германской ориентации, так и для вас всех наших союзников, большевизм и советское правительство) исконный, опасный и ближайший враг». Более того, без его разгрома невозможно покончить и с германизмом.
Из сказанного генералом следовало, что первоочередная задача в России должна состоять в борьбе с большевизмом. Только после его ликвидации станет возможным, считал он, и разгром его ближайшего союзника, немцев. При этом, ориентировал союзников Алексеев, необходимо иметь в виду, что беда заключается в том, что значительные круги российского общества сейчас склоняются в сторону германизма, особенно на Дону. Потому что, разъяснялось в письмах, именно от «немца» ожидают уже сегодня ликвидации беспорядков, бесправия и гражданской войны, «забывая, что это может привести к немецкому рабству завтра». «И тут, — снова Алексеев пускал критические стрелы, — союзная наша дипломатия упустила время и возможность поддержать наиболее прочные консервативные круги нашего общества, продолжая свою игру с нашими левыми течениями, невзирая на то, что эти течения не выдержали госуд(арственного) экзамена».
Но суровая действительность безжалостно требовала искать поддержки у критикуемых. И генерал, скрепя сердце и смиряя свой норов, заверял военные миссии: «Добровольческая армия стоит твердо на принципе верности союзникам…» Но именно из-за этой верности, подчеркивалось в письмах, чтобы союзники глубже прониклись своим долгом, она многое теряет, так как «постепенно отклоняется от тех рус(ских) кругов, кот(орые) должны поддержать ее материально и обеспечить ее существование». Правда, оговаривался генерал на случай, чтобы не заподозрили его в преднамеренном преувеличении, армия эта, собственно, еще и не армия как таковая, а всего-навсего пока лишь дивизия, но и ту, припугивал он стращая союзнические военные миссии, «придется распустить из-за недостатка средств в ущерб как интересам России, так и всего союзного дела». Хотя, тут же подчеркивал генерал, повышая ее значимость, сейчас она, возросшая численно и нравственно сплоченная, представляет собой «серьезную силу, прилив в которую офицеров и казаков принимает планомерный и усиленный характер». Средства на ее содержание — это в рублях миллионов 15 на два — три ближайших месяца — теперь, указывал Алексеев, могут дать только союзники, для которых эта сумма — сущий пустяк. Что поделаешь — суровая действительность заставляла смирять гордыню и глотать обиды. Ради дела, которому посвятил себя, Алексеев, почти коленопреклоненно, умоляюще заключал: «Я надеюсь, что работа моя, моих сотрудников и соратников принесет пользу не только моей многострадальной, искалеченной родине, по и всему делу союза. Поэтому, скрепя сердце, я протягиваю к Вам руку за помощью».
