Эта новость поразила всю академию. Дело усугублялось тем, что, как выяснилось, в новый список попали опять не все вельможные выпускники. Сухотин произвел еще один перерасчет, введя в подсчет среднего балла пятый коэффициент — балл за «полевые поездки» отдельно, хотя он уже и входил в подсчет балла за два курса. Кстати, эту оценку слушателям академии выставляли достаточно произвольно, без строгих критериев, и потому она именовалась «благотворительной». По неписаному правилу, если не хватало «дробей», она почти всегда поднималась. Теперь такие добавки отменили. Четыре офицера и в их числе Деникин были выведены из третьего списка причисленных к Генштабу. Через несколько дней начальство еще раз изменило порядок подсчета баллов. В четвертом списке, составленном, как и последние три, по новым «специальным» правилам, Антона Ивановича и его троих товарищей тоже не оказалось.
Академию охватила нервная лихорадка. Выпускники не знали, что их ожидает завтра. «Злая воля, — считал Деникин, — играла нашей судьбой, смеясь и над законом, и над человеческим достоинством». Самому ему казалось, что все кончено. Четверка неудачников в полной растерянности. Обращение к академическому начальству не дало никаких результатов. Один из пострадавших попытался пробиться к военному министру, но без разрешения академического начальства его даже не пустили на порог кабинета. Другой, пользуясь личным знакомством, попал на прием к начальнику канцелярии военного министра, известному профессору Ридигеру. Тот развел руками: «Ни я, ни начальник Главного штаба ничего сделать не можем. Это осиное гнездо опутало совсем военного министра. Я изнервничался, болен, и уезжаю в отпуск».
Оставалось одно — официальная жалоба. Дисциплинарный устав допускал ее подачу. Но так как нарушение прав произошло с ведома военного министра, то обжаловать его действия предстояло перед самим государем — ведь только ему и подчинялся министр. Товарищи по несчастью отказались писать такую бумагу, дабы не усугублять возникшую ситуацию и не подвергать испытаниям свою дальнейшую судьбу. В самом деле, роптать на высокое начальство — такое в офицерской среде было не принято. И тем не менее, после долгих колебаний, Деникин решился на этот шаг. Он знал — общественное мнение академии, Генерального штаба, а также Канцелярии военного министра на его стороне. Конверт с жалобой был опущен в ящик «Канцелярии прошений, на Высочайшее имя подаваемых», висевший на наружной стене здания.
Это был взрыв в стоячем болоте. Многие считали, что даром он для Сухотина не пройдет. Администрацию академии охватило смятение. Для возмутителя же спокойствия наступила пора мытарств. Каждый день его вызывали на всевозможные беседы и проверки, каждый его шаг контролировался и рассматривался сквозь увеличительное стекло. Разговоры велись в нарочито грубой форме: надеялись, что Деникин не выдержит, сорвется и тем даст повод для отчисления его из академии. Как из рога изобилия, на Антона Ивановича сыпались обвинения. Дошло даже до угроз предать суду за нарушение закона, не предусматривавшего подачу жалобы без разрешения того должностного лица, на которое оно подается. Но штабс-капитан Деникин стоял на своем.
Военный министр приказал провести академическую конференцию и осудить на ней «преступление» этого безумца, дабы преподать урок на будущее всем остальным. Но, к чести своей и неожиданно для самоуверенного начальства, конференция постановила: «Оценка знаний выпускных, введенная начальником Академии, в отношении уже окончивших курс незаконна и несправедлива, в отношении же будущих выпускников нежелательна».
Такой вердикт оказал Деникину огромную моральную поддержку. Спустя несколько дней его и остальных «потерпевших» вызвали в академию. Беседовать с ними поручили заведующему курсом выпускников полковнику Мошнину. «Ну, господа, — сказал он, — поздравляю вас: военный министр согласен дать вам вакансии в Генеральный штаб. Только, — помедлив, продолжал он, обращаясь к Деникину, — вы, штабс-капитан, возьмете обратно свою жалобу, и все вы, господа, подадите ходатайство, этак, знаете, пожалостливее. В таком роде: прав, мол, мы не имеем никаких, по, принимая во внимание потраченные годы и понесенные труды, просим начальнической милости».
Совершенно ясно, что наверху пытались замять скандальное дело, представив жалобу Деникина ложной. Смысла этого начальственного маневра Антон Иванович сразу не понял. Но унизительность ситуации его покоробила. Порозовев от волнения, едва сдерживая себя, он четко заявил: «Я милости не прошу. Добиваюсь только того, что мне принадлежит по праву». Ответ не заставил себя ждать: «В противном случае нам с вами разговаривать не о чем. Предупреждаю вас, что вы окончите плохо. Пойдемте, господа». С этими словами, придерживая за талию товарищей Антона Ивановича, Мошнин увел их за собой, а всем остальным объявлял: «Дело Деникина предрешено: он будет исключен со службы».
Но упрямец не сдавался, не оставлял надежды на справедливость монарха. После беседы с Мошниным он отправился на прием к директору Канцелярии прошений с просьбой ускорить запрос военному министру. В приемной застал немало озабоченных своими бедами людей. К нему подсел артиллерийский капитан и начал, с трудом подбирая слова, путаясь, рассказывать, что намерен сообщить самому царю важную государственную тайну, которую у него всячески выпытывают высокопоставленные чиновники. Когда пригласили в кабинет, Деникин оставил собеседника с облегчением.
Стоя в глубине большой комнаты, у одного конца длинного письменного стола, директор указал ему на стул с противоположной стороны. Присутствующий курьер напряженно следил за движениями вошедшего. Хозяин кабинета стал задавать какие-то странные вопросы. Сообразив в чем дело, Деникин сказал: «Простите, ваше превосходительство, по мне кажется, что здесь происходит недоразумение. На приеме у вас сегодня два артиллериста. Один, по-видимому, ненормальный, а перед вами — нормальный».
Директор с облегчением засмеялся, сел в кресло, прямо напротив усадил Деникина (курьер тем временем исчез). Выслушав подробный рассказ горемыки, он посочувствовал ему и согласился, что закон нарушен, чтобы, как сам же предположил «перетащить в Генеральный штаб каких-либо маменькиных сынков». Деникин, скорее для порядка, пытался отрицать подобное предположение. В итоге директор пообещал в течение двух-трех дней разобраться с этим делом. Тогда же Деникин посетил Главное артиллерийское управление, упреждая угрозу Мошница об увольнении со службы. Генерал Альтфатер успокоил его, заявив, что во всяком случае в рядах артиллерии он останется, и обещал доложить обо всем главному артиллерийскому начальнику Великому князю Михаилу Николаевичу.
Действительно, вскоре дело было передано в Главный штаб, где его внимательно изучили. Деникину стали известны закулисные перипетии. Оказалось, генерал Мальцев, представитель Генштаба, возглавивший следствие по «преступлению» выпускника академии, поддержал решение конференции академии о незаконности манипуляций со списком выпускников и в действиях штабс-капитана не усмотрел состава преступления. Над заключением канцелярии работали юрисконсульты Главного штаба военного министерства. Однако Куропаткин порвал оба варианта его проекта, каждый раз со словами: «И в этой редакции сквозит между строк, будто я не прав».
Между тем «дело» Деникина стремительно разрасталось. Без его решения задерживалось представление государю выпускников всех четырех академий. Проходили педеля за неделей. Исчерпались кредиты по содержанию офицеров (месячное жалованье — 81 рубль). Прекратилась выдача добавочного жалованья и квартирных денег по Петербургу. Многие, особенно семейные, оказались в бедственном положении. Начальники других академий требовали от Сухотина покончить с инцидентом как можно быстрее. И дело сдвинулось с места. Государю был предъявлен на подпись Высочайший приказ о производстве выпускников в следующие чины «за отличные успехи в науках». Неожиданно для себя получил производство в капитаны и Деникин. Товарищи искренне поздравили его. На общем обеде выпускников Академии Генштаба 1899 года опальному капитану выразили публичное сочувствие, а заодно, в очень резких формах, был заявлен протест против режима, установленного в академии новым начальством. Однако на представлении выпускников военному министру Куропаткин, обходя строй, остановился перед Деникиным и прерывающимся голосом произнес: «А с вами, капитан, мне говорить трудно. Скажу только одно: вы сделали такой шаг, который не одобряют все ваши товарищи».
