И тут Никита вздрогнул: как он объяснит свое бегство маме? Кошмары, скверные предчувствия, фантастика… Нет! Это будет даже хуже привычного поражения в споре. Он превратится после такого в боксерскую грушу и окончательно признает себя Человеком Minimus.

Никита зажмурился и попытался отвлечься от боли. Открыл через силу глаза и принялся читать рассказ.

В нем говорилось об амбре – загадочном веществе, образующемся в желудке кашалота. Была гипотеза, что выделялась она из-за того, что твердые клювы проглоченных кальмаров царапали нежное нутро кита. Тайны окружали амбру – люди находили ее на морских берегах и не понимали, откуда она взялась. Зороастрийцы верили, что это фекалии трехногого осла, стоящего посреди моря Фрахвкард. Однажды некто обнаружил, что если правильно и долго царапать печатным словом мысли человека, а потом в нужный момент оказаться перед ним, то из головы вылупляется субстанция, похожая на амбру. Съевший амбру приходил в немыслимый восторг, сравнимый с наслаждением от всех наркотиков мира: чувство, что ты сотворил что-то, используя собственное слово. Для изъятия амбры подходил не каждый человек, только мечтатель, любитель вымышленных миров, ибо сознание реалиста защищено кольчугой цинизма. И некто, сперва возликовав от своего открытия, испытал горечь и страдания – у него не было таланта, тексты были беспомощны, его не публиковали и присылали пачками отказы. Он знал секрет, как историями заготовить и вскрыть мозг, но не умел познания использовать. Ему оставалось только страдать и униженно учить других – тех, кто мог протаптывать историями тропы к неведомым мирам. Взамен ему иногда перепадал кусочек. Амбра чужих творцов обладала странным свойством: сдерживала старение, но не насыщала и, словно по умыслу злых сил, сильнее распаляла страсть.

Впервые за три выпуска рассказ был подписан, автором значился Симон Михайлович Вейс.

Никита даже не удивился, лишь подумал: сколько же деду лет? Попытался встать – раненая нога и голова в унисон пульсировали болью, казалось, будто его насквозь, сверху донизу, прошили спицей. Никита хотел доковылять на кухню за водой, но представил, что по дороге его ждут коварные осколки, залитые кровью обломки рамки, бордовые следы раненой стопы, взирающие с фотопортретов жестокие боги – ни дать ни взять полная ловушек и алтарей планета смерти, – и не решился.

Прихрамывая, Никита вышел на балкон. Он и сам не заметил, как стемнело.

Стояла мертвая тишина. Голова болела так, словно была созревшим бешеным огурцом, готовым выплюнуть семена. Никита боялся потрогать лоб; в калейдоскопе памяти крутились кадры из детства, набухала и взрывалась голова. Он взмолился: пусть в окно соседнего выглянет девушка, пусть она даже не переодевается, пусть просто будет, да пусть не девушка, а старуха, пусть залает собака, заорет пьяный, рванет салют. Пусть произойдет хоть что-то!

Ничего не произошло.

Куски головоломки складывались сами собой: дед использовал связи и напечатал свои ужасные, но способные царапать мозг и мысли рассказы в нескольких экземплярах журнала. Стиль его был плох; героев, слабых и жалких, он писал с себя, коряво строил предложения и не умел иначе. Видимо, в тот раз он чудом получил от кого-то из подписчиков журнала желаемое, но таланта не хватало, чтобы печататься регулярно и без протекций. Тогда он стал раскрывать великим мастерам секрет добычи амбры. Взамен с ним иногда делились, но, очевидно, крохами. Со многих фантастов по малому кусочку – хватало, чтобы не стареть, но желание распалялось. Как и бывает с неудачливыми творцами, он не оставлял надежды, что однажды все получится. Дед взял ребенка из детдома, растил любителем фантастики. Провалился, переключился на внука…

Выходило, что все дни, которые Никита провел в квартире, истории деда подготовляли его к отдаче амбры – мариновали, отбивали, жарили. А во снах мозг реагировал на эту заготовку…

«Но дед же проиграл, – сказал себе Никита. – Он сгинул, не успел… добыть мою амбру. Все эти фантасты, его ученики с тщеславных фоток, чертовски долго жили, но ведь не стали же бессмертными. Брэдбери, Гаррисон, Ле Гуин – все умерли, ну, пусть под девяносто. Без них дед точно помер. Он не появится, ничто не вылупится!»

Голове как будто полегчало. Никита, превозмогая боль, шагнул обратно в комнату и заковылял в коридор. Дверцы шкафа почему-то оказались приоткрыты, но он подумал, что это проделки сквозняка.

Звякнул телефон – сообщение от мамы. Верная себе, она не заметила вопроса, но фотографию изучила: «Ого, шкаф. Кой черт его туда? За ним кладовка, там детская у твоего отца была. Вот же ректальная трата пространства».

Никита перечитал текст трижды, не соображая, о чем в нем идет речь. А потом все понял, едва не задохнулся от накатившей волны ужаса и выронил смартфон.

И в это мгновение из-за распахнутых дверей шкафа, окрасившихся под светом лампы в цвет чужих галактик, вышел человек с мертвенным лицом и клочковатой бородой. Кожа его морщинилась и провисала, словно подгнившая резиновая маска. Затянутые дымкой катаракты глаза смотрели в пустоту. Человек как будто весь был склеен из ссохшейся бумажной массы, и лишь с большим трудом в нем можно было опознать Симона с фотографий. Никита ошибся, дед не умер – недосягаемая мечта сохранила в дряхлом теле противоестественную жизнь.

Дед сделал шаг, другой.

В голове запульсировало так сильно, что мир померк. Никита попятился и упал в кресло, задев шнур лампы. Висевшая на проводах розетка оборвалась и с грохотом рухнула на столик. Ядовитый красный свет потух.

Голова словно разбухала, и Никита испугался, что мозг сейчас взорвется, сбудется чудовищный кошмар из его детства. Торчащие из стены огрызки проводов показались его спутанному сознанию единственным выходом – схватиться, а дальше либо он проснется, либо… Ладонь беспомощно загребла воздух – не дотянулся.

На лбу, где сходились лунные серпы залысин, надувался костяной пузырь, и Никита равнодушно подумал, что жиденький пучок волос на этой опухоли выглядит как черный вершок кожаной репы. А потом пузырь вскрылся – это было почему-то совсем не больно, – и из головы вывалился рыжий комок. Мохнатый, симпатично круглый, он парил в воздухе и выглядел точь-в-точь как пушистые старушки, заседавшие вечность назад у подъезда.

Теряющий сознание Никита поймал взгляд деда и вдруг ощутил, что в нем нет ненависти и злобы. Симон Блаженный тянулся ссохшимися мосластыми руками к амбре, а его белесые глаза полнились детским восторгом. Он смотрел на рыжий шар как на чудо, на долгожданный плод трудов.

Кровь из дыры заливала Никите лицо и стекала по груди, но он уже совершенно не волновался. Темнота вокруг сворачивалась в кокон, липла к телу, как непроницаемый скафандр или магический доспех. И пока костюм подлаживался под размер, Никита с удивлением понял, что впервые одолел мать: страна чудес была не блажью гнома-копрофила, люди жили и умирали ради того, чтобы туда попасть.

Никита улыбнулся холодеющими губами. А потом совсем рядом мерзко зашамкали беззубые десны, и наваждение ушло. Уродливый, весь будто переломанный – ни одной прямой линии, старик стоял согнувшись, держал ладони лодочкой и жрал из них оранжевую массу. И Никита, мгновенно разъярившись, со всей своей невеликой силы ударил ногой. От резкого движения из дырки в голове плеснуло красно-бурым, а дед жалобно крякнул, махнул руками – объеденный ком амбры повис в воздухе, как подбитое НЛО, – и обернулся. Белесые глаза полнились недоумением и обидой, на обнаженных деснах висели оранжевые капли.

«Я не буду как герои твоих дерьмовых рассказов! – то ли подумал, то ли выкрикнул Никита. – Я! Победил! Мать! Что мне теперь ты, бездарный помоечный фантаст?!»

И он еще раз, умирая, лягнул деда ногой.

Сухонькое тело отбросило на раскуроченную розетку – на торчащие из стены рогами Минотавра обрывки проводов. Бабахнуло, и старик вдруг запылал, точно словивший искру клок вековой бумаги. Огонь восторженно прыгнул на штору, перетек на ломберный столик, облизал журнал и через мгновение захватил квартиру. Загорелась и потекла раскаленными каплями парящая в воздухе амбра.