– Говорю вам, торговцы пользуются мачете, – сказал Ричард Куин. – Они приносят «дюжину мачете, чтобы порубить кита». – Это было в книге о путешествиях елизаветинских времен, которая нам нравилась. – Да, мама, – продолжал он, – я знаю, что, по-твоему, твоих бледных детей полезно выводить на свежий воздух…
– Все взрослые считают, будто детей нужно растить как веселых крестьян, – заметила Мэри.
– Интересно, принадлежит ли это выражение Веберу? – задумалась мама. – Мне всегда нравится видеть его в либретто Der Freischütz[2].
– Мама, – сказал Ричард Куин, – давай придерживаться сути. Я не смогу регулярно косить лужайку, если хочу достаточно часто играть в крикет и теннис да еще и более-менее вовремя сдать на аттестат зрелости, Корделия слишком слаба после болезни, а когда это делают Мэри и Роуз, то мы лишь видим, как выглядит лужайка, когда ее косят две одаренные юные пианистки, которые не думают ни о чем, кроме своего искусства. Право же, попытайся взглянуть на это с точки зрения лужайки.
– Бедная лужайка, – сказала мама, – она словно женщина, которая ходит к неумелому парикмахеру.
Мы смеялись над этой маленькой шуткой дольше, чем она того заслуживала. Но все были очень счастливы. Я стояла между Мэри и Розамундой, и мы, переплетясь руками, покачивались, словно легкие ветви на ветру.
– Боже мой, – вздохнула мама, – я столько лет не ходила к парикмахеру.
– Ну так сходи, – уговаривали ее мы все, очень уверенные в этом вопросе, поскольку сами только что начали ходить в парикмахерскую вместо того, чтобы мыть голову дома. – Тебе ничего не мешает. Глупенькая мама, разумеется, тебе нужно делать прическу у парикмахера, как другим мамам.
– Нет-нет, дети, – возразила она, снова поддавшись страху бедности. – Это было бы пустой тратой денег. Я уже стара, и не важно, как я выгляжу, да и пучок очень просто закрутить самой.
– Мама, это и вполовину не так просто, как ты полагаешь, – заметил Ричард Куин.
– Завтра утром я иду на стрижку, – сказала Корделия. – И тебя запишу.
– Почему мы не подумали об этом раньше? – удивилась Мэри.
– Ты и лужайка, – сказала я, – о вас позаботятся профессионалы, и вы обе станете красивы.
– Нет, в отличие от лужаек, мамы не обновляются, – возразила она.
– Ничего, другие мамы верят, что обновляются, когда ходят в парикмахерскую, и ты тоже сможешь, если постараешься, – сказал Ричард. – Кроме того, ты само совершенство.
– Понс де Леон, придворный парикмахер, – произнесла мама. – О, как сладко пахнут эти лакфиоли, какой чудесный аромат, какой тяжелый и в то же время свежий…
– Какая жалость, что гиацинты не взошли, – произнесла я, – их аромат еще гуще.
– Чего об этом рассуждать! Ясно же, что мы неправильно их посадили, – сказала Корделия. Но и сейчас она говорила без горечи, а просто не могла избавиться от привычки обесценивать все, что мы делаем. Ее голова была запрокинута, и она улыбалась солнечному свету. – Песок. Я где-то читала, что всегда нужно насыпать под луковицы песок.
– Продавец в питомнике ничего не говорил про песок, – возразила Мэри, но без особого запала. Сегодня нам не хотелось ссориться.
– Покупка была такой мелкой, что он не потрудился нам рассказать, – заметила Корделия, но с ее лица не сходила улыбка.
– Я знаю, почему тюльпаны взошли, а гиацинты – нет, – произнес Ричард Куин. – Гиацинты посадили мы, а тюльпаны – Розамунда.
– Конечно! – воскликнули мы. – Так оно и есть.
– Нет-нет, – заикаясь, проговорила Розамунда. – Наверняка дело не в этом. Сажать луковицы очень просто. Надо только зарыть их в землю – и они взойдут.
– Ничто не бывает так просто, – сказала мама. – Ах этот аромат, этот аромат, он расходится волнами.
Тут, помню, мое счастье стало экстатическим; и я снова почувствовала досаду, что жить нельзя так же медленно, как играть музыку. Между тем происходило нечто почти неуловимое, сотканное из слабых улыбок и полутонов нежности. Женщина позднего среднего возраста, четыре юные девушки и школьник любовались двумя обыкновенными видами цветов и не столько разговаривали, сколько обменивались ласковыми словами, подобно детям, передающим по кругу коробку с шоколадными конфетами. Я не могла взять в толк, почему у меня в ушах звенит кровь и я чувствую, что именно в таких вещах заключается дух музыки. Но момент прошел, прежде чем я смогла объяснить себе его важность, потому что кто-то окликнул нас со стороны дома, и мы раздраженно обернулись, злясь, что наш замкнутый круг разорван.
Но это оказался мистер Морпурго, а ему мы, разумеется, всегда радовались. Он был старым другом папы, всегда заботился о нем и даже после того, как отец повел себя с ним так странно, что им стало невозможно видеться, назначил его редактором местной лавгроувской газеты. Мы ни разу не видели мистера Морпурго, пока папа не ушел, но с тех пор он часто навещал маму и очень помог ей привести в порядок дела; бедное детство развило в нас умение разбираться в людях, и мы были благодарны ему за деликатность, с которой он давал понять, что добр к нам не из жалости, а потому, что мы ему нравимся, особенно мама. Мистер Морпурго пересек лужайку с нерешительностью, которую мы привыкли от него ожидать. Сначала он послал нам издали лучезарную улыбку, затем его лицо помрачнело, а походка стала шаткой, как будто он едва превозмогал себя, чтобы явить свое тело людям, которых находила привлекательными его душа. Он и впрямь был на редкость некрасив. Его скорбное лицо было землистым, огромные черные глаза слишком свободно вращались в голубоватых белках, а мешки под глазами свисали на щеки, которые, в свою очередь, свисали на свисающие подбородки; и под красивой опрятной одеждой его маленькое тело обмякло, словно завязанный в узел зонтик со сломанными спицами. Впрочем, мы уже не считали его наружность отклонением от нормы, а воспринимали ее как признак того, что он принадлежал к более кроткому и чувствительному виду, чем обычное человечество: он был не мистером Морпурго, а морпурго, как мог бы быть лосем или муравьедом, и это всех устраивало.
– Как замечательно, что вы вернулись! – воскликнула мама. – Ваш секретарь напугал нас, написав, что ему неизвестно, как долго вы задержитесь на континенте. – Когда он взял ее ладонь, она посмотрела на него с тревогой: мистер Морпурго и вправду выглядел еще более желтым и унылым, чем обычно. – Но какой у вас больной вид! Я знаю, в чем дело. Вы ездили в края, где всё готовят на растительном масле!
– Где всё готовят на растительном масле? – повторил он и на минуту впал в благоговейное молчание. – Как странно, что вы об этом догадались! Да, там и впрямь готовят на растительном масле. Это было суровое побережье, населенное строптивым народом. Даже будь у них все сливочное масло на свете да вдобавок весь смалец, они и тогда послали бы за растительным маслом и, если бы то доставили свежим, хранили бы его, пока оно не прогоркнет, только для того, чтобы из их омерзительных кухонь в их омерзительные проулки валил надлежащий омерзительный чад. Но я несправедлив. Эти простые люди не желали мне зла. Виновато дело, которое меня к ним привело. Оно вселило в мою душу ужас перед этим местом, – признался наш гость, жалобно глядя на маму. – Но по крайней мере оно завершилось быстрее, чем я ожидал, и сейчас с ним покончено. Так что мы о нем забудем. Нет никакого толку в том, чтобы о нем не забывать, – брюзгливо сказал он себе. – Вот я и решил отвлечься и привезти семейству Обри цветов, но обнаружил, что они смотрят на собственные цветы, более красивые, чем любые из тех, которые я мог бы вам привезти.
– Вы над нами смеетесь, – сказала Корделия.
– Нет, я говорю чистую правду, – возразил мистер Морпурго. – Вы не услышите от меня, что черствый хлеб вкуснее черной икры, и тому подобной чепухи относительно любой сферы жизни. Клэр, ваши дети обрекут себя на постоянные разочарования, если не усвоят, что, как правило, дорогие вещи намного, намного лучше дешевых. Будь то в садах или где угодно еще. Превосходство орхидей над приморскими малькольмиями столь велико, что вам пришлось бы унизить свой ум, чтобы его не замечать. И все-таки невозможно принести своим друзьям цветы прекраснее тех, что водятся в их собственном саду, потому что растущий цветок излучает сияние, которое срезанный утрачивает уже через час. Лепестки ваших тюльпанов налиты светом, тогда как цветы, что привез вам я, вероятно, потускнели в пути; и если вы заглянете в них, то увидите на пыльниках и тычинках пыльцу, – мы испугались, что он сорвет один из них для наглядности, но, разумеется, мистер Морпурго этого не сделал, – которую мои растеряли, еще когда садовники заносили их в дом. Вот поэтому-то я и привез вам цветы, уступающие в красоте тем, что у вас уже есть, и это не единственное, в чем я ошибся. Я привез вам слишком много. Взгляните на моего шофера, который стоит у вашего окна с охапкой гвоздик, тюльпанов и орхидей вдвое тяжелее его веса, стараясь не выдать своим гойским лицом своего мнения о моей неумеренности. А в машине еще охапка. Я вечно теряю чувство меры, – пожаловался он, заглядывая нам в глаза в поисках сочувствия.
