Добродушно поддела его плечом:

– Ты чего. Я же шучу. – Я открыла папку. – Посмотри, я изучила родословную, и мне удалось определить первых владельцев дома. Всегда думала, что это родители Грейс, а оказалось, бабушка и дедушка, они построили его в 1910 году. Потом дом по наследству достался родителям, следом – их детям. Интересно же!

– Наверно. – Хадсон положил статьи обратно в коробку, взял бокал и, сев на диван, отпил вино.

– Вот мне интересно! – Нахмурившись, я закрыла папку, из-за его безразличия почувствовав себя глупо.

– Да нет, мне тоже интересно, – возразил он, хотя по голосу так не скажешь. – Просто я удивился. Думал, может, в коробке новые песни…

– Шутишь? – Я села на диван рядом с сыном. – Нет, я не сочиняю.

– Совсем забросила музыку?

– Да, не до нее.

– Почему?

Молча думала, что ответить, водила по зубам языком. Не представляю, насколько Хадсон в курсе того, что происходило. Дети понимают намного больше, чем мы думаем. Когда группа распалась, он был уже подростком. Но в то время он с головой погрузился в собственную драму, имя которой Хезер. Вдобавок его отцу поставили диагноз.

Меньше знает – крепче спит.

Поэтому я не стала углубляться, бросив:

– Не будем об этом сейчас.

– А мне кажется, самое время, – Хадсон издал странный звук, похожий на усмешку.

– Неужели? – ошеломленно спросила я.

– Да. В смысле у тебя сейчас полно свободного времени.

Провожу пальцами по ножке бокала, кожа цепляется за малюсенький скол. Появляется небольшая капля крови. Вытираю ее.

– Ошибаешься. Ты даже не представляешь, что у меня происходит. Тебя рядом не было.

– И тебя тоже. Все наше детство.

– Ну знаешь ли! – Подобного упрека я ожидала от Кендры, но никак не от Хадсона. – Я работала. И одних вас никто не оставлял. С вами сидел отец.

– Хах, – он усмехнулся. – Отец…

Моя мать всегда говорила: «О мертвых либо хорошо, либо ничего».

Я понимаю, на что он намекает, но у меня нет настроения заводить разговор об отце. Тем более что мы уже говорим на повышенных тонах. Меня и раньше обвиняли, мол, проводишь время не с семьей. Такие упреки чаще всего слышала от всяких мамочек.

«Она постоянно где-то пропадает», – перешептывались они у школы или продуктового магазина достаточно громко, чтобы я услышала.

«Бедняжка Даррен, он все делает для детей!»

Неправда. Да и что с того? Даррен их отец. Делай он для детей всё, что в этом такого? Тем более он сам так мечтал стать отцом.

Все эти годы на оскорбления я не отвечала, но терпению пришел конец.

– Я не буду извиняться за то, что шла к своей мечте, – огрызнулась я. – Но тебе меня не понять.

Его губы дернулись. Бровь поднялась, вена на лбу запульсировала.

– Прости, – сказала я. Жаль, слова не вернуть обратно.

«Валери, тебя все время заносит. Сыпешь соль на больную рану» – так, помню, отвечал Даррен. И хмурился.

Вообще-то Хадсон прекрасно меня понимал. Раньше у него была мечта. Он очень хотел стать профессиональным бейсболистом. Как и я, он делал для этого все возможное, и выходило неплохо. Даррен осторожно советовал выбрать что-нибудь более практичное, но я упрекала его за неверие в сына. Мои родители точно так же не верили в мою мечту стать профессиональной певицей. Годами я просила, чтобы на Рождество мне подарили уроки по вокалу или игры на фортепиано. Но просьбы не были услышаны.

Представьте себе, я начала копить деньги, что мне дарили на Рождество и дни рождения, и в десять лет купила свой первый синтезатор. Дальше я сама разучила аккорды. А в старших классах устроилась на работу в пиццерию, заработанных денег хватало на частные уроки. Родители твердили, что моя мечта глупа, что следует спуститься с небес на землю. Отец хотел, чтобы я пошла в колледж или «школу красоты» (он так говорил, не я). Мама – чтобы вышла замуж за богатого мужчину. Но меня это не интересовало, я грезила о дне, когда смогу доказать свою правоту. Показать, что мечта моя не глупая. Что музыкой заниматься стоит. Но когда вышел первый альбом «Полета сердец», мама ничего не помнила. Отец был еще жив, но мой успех он так и не признал. Думаю, до последних дней считал, что я выбрала не тот жизненный путь.

Именно поэтому я не могла допустить, чтобы сын потерял мечту. Поддерживала его как могла: оплачивала частные уроки, возила на тренировки. Но случилось то, что случилось. В старшей школе, после всего того ужаса, его жизнь сломалась, и от мечты он отказался.

Конечно, он ни в чем не виноват. Мне жаль, что наговорила лишнего.

– Пойду, наверно, спать, – сказал он, вставая с дивана.

– Стой, подожди. – Я тоже встала и взглянула на остатки красного в бокале. – Допей хотя бы.

– Ладно. – Он залпом осушил до дна. – Бокал оставлю в раковине, – он торопливо вышел из гостиной.

Со вздохом снова села на диван и допила вино. Бокал пуст – тишина, не считая сопения Боуи, размеренного тиканья часов и скрипа половиц под моими шагами. В этом доме бессмысленно ходить на цыпочках. Пол скрипит, скрежещет, как кости старухи. Честно говоря, когда дети были маленькие, меня это бесило: только уложишь их спать, выйдешь из комнаты, заскрипит половица – и они просыпаются.

Теперь же этот шум меня успокаивает. Привычная симфония. Саундтрек моей жизни.

Хотя в этом саундтреке есть и минорные ноты. Когда мы с Яном осматривали дом, снаружи на двери в комнату Хадсона я заметила крючок и петлю (зачем от тут? тем более снаружи), но решила Даррену не говорить. Только мы въехали в дом, я сразу же их сняла. Но крючок никак не выходил из моей головы.

Кого там запирали?

И главное – почему?

В первые ночи, проведенные в этом доме, мне снилась девочка, запертая в комнате, она стучала и звала на помощь. В своих кошмарах я слышала, как она кричит; порой казалось, что это все наяву.

Когда дети разъехались, а Даррена не стало, я решила сделать ремонт на свой вкус – тогда-то я и заметила в доме другие странности. На чердаке на стенах были выцарапаны слова, почерк детский. Надпись не разобрать, прочла только два слова: «ПОМОГИТЕ» и «ЗЛО». Еще на двери детской гардеробной с внутренней стороны были следы, будто там кого-то закрыли и он пытался выбраться наружу.

Именно тогда зародилось мое непреодолимое желание изучить историю дома.

Бокал из-под вина отнесла на кухню и ополоснула в раковине. Убрала со стола: лазанью сложила в контейнер, а остатки салата и зачерствевший хлеб выбросила. Тарелки замочила в раковине – завтра помою. Вытерла руки и закрыла боковую дверь. На пути к выключателю замечаю в окне напротив движение.

В доме за окном через дорогу стоит темная фигура, уставилась прямо на меня.

Лесли.

Она меня видит, сомнения нет, но даже не пытается отойти, укрыться от моего взгляда. Стоит как вкопанная, смотрит на меня, сзади горит лампа. Я тоже не отвожу взгляд. Кто сдастся первой?

Подходит к окну еще ближе. Мне страшно.

Трясясь всем телом, быстро закрываю окно – теперь меня не видно. Хоть жалюзи и опущены, она все равно стоит у меня перед глазами – никак не забыть темный силуэт: прическа до плеч, стройная фигура. Хватаюсь за столешницу и делаю глубокий вдох.

Через пару секунд раздвигаю жалюзи, сердце бешено стучит. Ушла. Там, где она стояла, шторы задернуты.

Под окном – дивные цветы, украшают все крыльцо и передний двор. Лесли всегда умела ухаживать за растениями. Пятнадцать лет назад, когда она только-только переехала, я смотрела, как она наводит перед домом порядок, сажает и подрезает цветы. Даррен уговаривал меня познакомиться, и где-то через неделю я неспешно пошла к ней в дом напротив, заранее купив подарок – сиреневый ирис.

Знала бы я тогда, что спустя пять лет, буду стоять на этом же самом месте и смотреть, как обезумевшая Лесли вырывает из земли мой ирис, разрывает его на кусочки и разбрасывает по лужайке яркие лепестки.