Вообразим себе душевное состояние жены инженера, когда по узкому мостику она вступила в сад и подошла к маленькому двухкомнатному домику, в котором чуть ли не год так счастливо прожила с мужем. Если мы в силах, зная себя, свое нервное устройство, воспроизвести это состояние, кое, питаясь одновременно прошлым и будущим, жизнью и смертью, взвихривает вдруг обрывки множества воспоминаний и заставляет трепетать светлую вуаль единственной надежды, — если мы внимательно присмотримся к этому состоянию человека, тогда в общих чертах мы сумеем представить себе и то, что же чувствует собака, вновь видя место, где она родилась, где провела первое счастливое время своей молодости. Разумеется, с вычетом вычету подлежащего! Ибо допустим, что Ники примитивным своим умишком все же способна была соизмерить прошлое с настоящим, но что могла она знать о будущем? Могла ли знать о том, что случится с нею хотя бы завтра! А впрочем, что известно об этом и нам, людям, в столь сложные времена? Во всяком случае, Эржебет Анча предвидела, например, — настолько-то мы осведомлены больше собаки, настолько-то протяженнее наши мерила как вперед, так и назад, — что вечером они, по всей вероятности, вернутся в свою комнату на площади Мари Ясаи (бывшей площади Рудольфа), собака же не имела об этом ни малейшего понятия. И вполне могла полагать, что отныне они останутся в Чобанке навсегда. В своей полнейшей зависимости от человека Ники похожа была на тех узников, которые не ведают, почему брошены в тюрьму и сколько времени их там продержат, или на тех руководителей предприятий, которые в момент назначения понятия не имеют, долго ли предстоит им руководить, или на тех продавцов продовольственных магазинов, которым и невдомек, почему в один прекрасный день их переводят на другую точку, в противоположном конце города, в полутора часах езды на трамвае от дома, или на тех писателей, которые не знают, зачем пишут то, что пишут, или на тех читателей, которые не знают, зачем все это читают. Лишь обоюдная привязанность делает эту зависимость выносимой, а в случае с Ники такой привязанности было вдоволь с обеих сторон. Когда же… Но оставим это!.. Ведь мы описываем радостный день.
Итак, если мы представим себе душу собаки, вобравшую в себя при своей неопределенной и смутной насыщенности и сияющую перспективу теперь уже остаться в Чобанке навеки, то мы увидим перед собой, если можно так выразиться, и физические контуры испытываемого ею счастья. Ники ни на секунду не опускала вниз хвост — маленький развевающийся стяг. Она металась по залитому солнцем саду, держа нос у самой земли, вновь и вновь возвращаясь то к одному, то к другому укромному кусту сирени, или стволу большого ореха, или к ведущим в дом ступенькам, столь щедро политым много лет назад в пасхальном расположении духа ее поклонниками. Носясь взад-вперед, она иногда без видимой причины, избоченясь, словно козленок, высоко подпрыгивала всеми четырьмя лапами сразу на пружинах счастья и негромко тявкала, как бы не в силах сдержать рвущийся наружу смех. В неудержимой радости она с ходу врезалась в окаймляющие газон цветники, что было ей некогда строжайше запрещено, как и беготня по обнесенному низеньким штакетником огороду, — врезалась озорно, без малейшего ощущения вины и, повернув наивную белую мордочку к хозяйке, приседала и делала то, что было ей нужно.
Это выглядело так, как будто она на радостях дала себе отпущение во всех возможных грехах. Осмотрев сад, они отправились на прогулку — собака впереди, Эржебет Анча и Йедеш-Молнар сзади. Шахтер подал Эржебет руку; отвыкнув от свежего воздуха, а еще более, пожалуй, от круговерти воспоминаний, она почувствовала головокружение и не совсем уверенно держалась на ногах. Солнце честно грело по-весеннему, деревья и кустарники доверчиво подставляли ему только что выкинутые светло-зеленые листки, и они, как тысячи крошечных зеркал, рассеивали свет его над парующей землей. Самый воздух тоже светился, словно на него с маху опрокинули ведро блесток.
Первой выбежала из сада собака. Она даже не подождала, пока отворят калитку; увидев, что ее спутники идут к воротам, она бросилась прямо к своему лазу и весело протиснулась наружу. С годами она не потолстела, да, правду сказать, и не с чего было ей потолстеть. На узеньком деревянном мостике, под которым катился взбухший от весенних ливней ручей, в иную пору такой изящный, все еще не заменили прогнившую дырявую доску; Ники сразу же бросилась к знакомой дырке и, как в прежние времена, на секунду сунула в нее нос. Склоны канавы по обе стороны поросли крапивой, молодыми листьями которой хозяйка, сдававшая им домик, кормила своих утят; собака наведалась и сюда, осторожно спустилась по крутому, густо заросшему склону, и вскоре оттуда виднелся лишь ее приветственно махавший белый хвост.
Мы знаем, что собаки, в особенности суки, по натуре весьма любопытны. Любопытство Ники в это теплое весеннее воскресенье было обращено, по-видимому, прежде всего в прошлое, как будто она, перебегая от куста к кусту, от одного столба электропередачи к другому, от травинки к травинке, хотела подробно расспросить свой родной край о том, что изменилось или скорее что сохранилось от тех времен, когда она была здесь в последний раз. Неторопливо шагавший позади Йедеш-Молнар об руку с ослабевшей вдруг женой инженера, разумеется, не мог знать, отчего так, зигзагами, бегает Ники, что выискивает с таким волнением, останавливаясь чуть ли не на каждом шагу, снова пускаясь в путь и опять возвращаясь, но Эржебет Анча понимала каждое ее движение. Когда они вышли на помазское шоссе, собака сразу свернула налево и с лаем устремилась вдоль ряда вилл — она спешила, это было очевидно: однако через двадцать — тридцать шагов она опять притормозила бег, немного постояла в неуверенности посреди дороги, затем повернулась и, опустив хвост, побежала назад к хозяйке. Конечно же, она решила повидать первого своего хозяина, полковника в отставке, то место, где впервые ощенилась и первый раз в жизни кормила щенков своим молоком, но ее внезапно остановило какое-то далекое мрачное воспоминание, предмет которого она, вероятно, уже забыла, и только смутный страх, с ним связанный, вновь пробудился в ее мозгу и сердце. Она вернулась с пристыженным видом.
Йедеш-Молнар, конечно, не понял и того, почему задрожала рука его спутницы, когда они подошли к остановке помазского автобуса и собака перебежала вдруг через дорогу, к табличке с расписанием, а там, возбужденно принюхиваясь, обследовала столб и утоптанный вокруг него дерн. Она задержалась здесь на добрых пять минут, и жена инженера, опираясь на руку друга, прошла было вперед, но потом остановилась, явно поджидая собаку. Дальше их путь лежал мимо чьего-то сада, где за забором на равном расстоянии друг от друга высились три огромных тополя. То были красивые старые деревья, они возносились к солнцу своей гигантской статью и, словно три надежных стража природы, охраняли притаившийся позади них маленький крестьянский домишко, что лишь тремя окошками проступал среди живой изгороди жасмина и сирени. Эржебет Анча еще не забыла, как любила смотреть на вековые деревья в те давно минувшие дни; маленькие ласточки, словно тысячи бабочек, трепетали на ветру вокруг их стволов, навевая приятные мысли о мужественности и легком парении. Но почему собака остановилась под ними, а потом с яростным лаем принялась прыгать вокруг стволов, словно собираясь залезть на них? Не сразу вспомнила Эржебет ту давнюю лунную июльскую ночь, когда ее муж пришел сюда, к тополям, с одолженным у кого-то духовым ружьем, чтобы выследить сов: на одном из деревьев поселилось совиное семейство и по ночам упорно будило жителей окрестных домов невыносимыми воплями и стонами. Ники облаивала сейчас в листве тополей никогда не покидавшее ее воспоминание о той веселой охоте. Но семейство сов перебралось, по-видимому, в другое место, а может, и сгинуло вовсе. Собака обнюхала последнее дерево, затем оглянулась на жену инженера, на глазах у которой появились невольные слезы, и, покрутив хвостом, весело побежала вперед.
