— Знаком.

— Что она за женщина?

Игнац задумался. — Довольно любопытная особа, — проговорил он. — Ее отец был старшим чабаном в одном из крупных поместий Шомодьского комитата, так что девочка приехала в Пешт к родственникам буквально из батрацкой лачуги. Кажется, поначалу работала даже на фабрике, пока лет шестнадцати — семнадцати не вышла замуж за этого Шике. Редкая умница.

— Характер?

— Непроницаемый, — пожаловался Игнац. — Каким-то непоколебимым, из глубины веков идущим спокойствием пронизан весь ее habitus.

— Habitus?

— Ну да… повадка ее, все существо, — пояснил Игнац. Человек ради нее, допустим, душу выложить готов, но он не в силах ни на йоту поколебать ее ни в чем. Точно так же бессильно над ней и время, ведь, по моим расчетам, ей уж за тридцать, но выглядит она восемнадцатилетней нетронутой девочкой. Именно непоколебима!

— Однако это самоубийство несколько не укладывается в нарисованный вами портрет, — отметил барон, наблюдая из-за очков игру чувств на лице государственного секретаря.

— Не укладывается, черт возьми! — Игнац засмеялся. — Она выживет. И будет красивее, чем когда-либо.

— Мужа ее знаете?

— Только понаслышке. Собирался стать писателем, а вышел третьеразрядный журналист.

— Стиль у него слабоват, — сказал барон, вынимая из внутреннего кармана смокинга сложенную газету. — Но умеет блюсти дистанцию между чувством и его описанием, а потому на каждом шагу спотыкается о собственные страсти, что есть вернейший признак дурного писателя. Самоубийство своей супруги он, видимо, особенно близко принял к сердцу, ибо отреагировал на него на редкость жалкой по стилю статьишкой.

Пухлое бледное лицо государственного секретаря внезапно налилось краской. — Шике написал об этом?! — воскликнул он, непроизвольно потянувшись за газетой, — На свой лад, — усмехнулся барон, отводя газету от Игнаца.

— О самоубийстве?

— Ну что вы! — Барон развернул газету. — Об этом, разумеется, ни слова. Думает одно, говорит другое, как это принято у господ журналистов. Он излагает дисциплинарное дело, возбужденное против профессора Фаркаша, с самыми широкими заходами, дополнениями и прикрасами.

Государственный секретарь стукнул кулаком по роялю. — Успокойтесь, дорогой друг, — улыбнулся барон, — эта статейка решительно ничего не меняет в истинном положении вещей. Вы, очевидно, позаботитесь о том, чтобы ректорат университета опроверг пошлую клевету и, в случае необходимости, привлек газету к ответственности. Вопрос лишь в том, не одобрен ли этот слабенький стилистический опус госпожою Шике?

— Исключено! — буркнул государственный секретарь. — Ну-ну! — крякнул барон, устремляя на него скептически поблескивавшие очки. — Du glaubst zu schieben und du wirst geschoben^[65], — как говорит наш приятель Гете.

— Увы, я не силен в немецком, дорогой барон, — не скрыл раздражения Игнац. Барон улыбнулся. — Прошу прощения, дорогой друг. Я хотел всего-навсего обратить любезное ваше внимание на то, что дружеские чувства профессора Фаркаша, надо думать, материально также приносили свои плоды госпоже Шике, отведывать которые, возможно, доводилось и спутнику ее жизни. Покуда дружба имела место… Ну, а если она прекратилась?..

Удар кулаком привлек к роялю не слишком занятых гостей; правда, они тактично посматривали по сторонам, но упорно подбирались ближе. Первым в пределах видимости оказался профессор Кольбенмейер, вошедший из желтой гостиной, торопливо семеня ножками, и остановившийся между дверью и китайскою, в человеческий рост, вазой, которая стояла на китайском же, эбенового дерева, столике. — Я, кажется, угадываю, от кого получены материалы для статьи, — шепнул государственный секретарь на ухо барону.

Барон улыбнулся. — Разумеется, от нашего друга Кольбенмейера!.. Господин профессор! — повернулся он к попыхивающей между темно-каштановыми баками трубке; густые клубы дыма на мгновение закрыли остренький пронырливый нос и стыдливо опущенные долу глазки. — Что вы думаете об этой статье? — О какой статье, дорогой барон?

Государственный секретарь сделал глубокий вдох и отвернулся от Кольбенмейера; он презирал тех, кому удавалось перехитрить его. Статья в газете серьезно осложняла его задачу: возможно, ректор — коль скоро скандал все равно вышел наружу — захочет отвертеться от своего слова. Дело, которое могло пройти без сучка, без задоринки, обрастало препятствиями. К счастью, данное уже трем лицам обещание — нарушать которое Игнац не собирался — поддерживалось и его официальным взглядом на это дело; дружба и долг, как обычно, гармонически сочетаясь, помогали государственному секретарю в его многотрудной жертвеннической деятельности. — Так вы не знаете о статье, профессор? — открыто атаковал он своего противника.

— О какой статье вы изволите говорить, господа?

— Статья о профессоре Фаркаше в утреннем выпуске «Мадьяршаг»^[66].

— Не читал.

— И даже не знали о ней, профессор? — ледяным тоном осведомился государственный секретарь.

— Как же я мог знать о ней, если не читал, милейший господин секретарь? — удивился хирург.

К ним подошла хозяйка дома в сопровождении известного физиолога и его супруги, завсегдатаев ее интеллектуального салона. — Пора бы начинать концерт, Дюла! — обратилась баронесса к мужу. — Уже поздно. — Барон бросил на жену недовольный взгляд. — Еще несколько минут, Нина, пожалуйста! — Вы, кажется, беседуете о статье, посвященной моему коллеге Фаркашу, — проговорил знаменитый физиолог. — Сегодня утром, по дороге в университет, я узнал о ней прямо на улице.

— На улице?

— Ну да. Продавец газет так надрывался — «Скандал в университете! Скандал в университете!» — что по улице Лайоша Кошута эхо гудело. И хотя мало-помалу мы привыкаем уже к университетским скандалам…

— …вы все-таки заинтересовались?

— Какой скандал? — спросил кто-то.

Вокруг рояля собралось уже человек восемь — десять. — И что ты думаешь об этой статье, мой глубокоуважаемый друг? — спросил барон физиолога.

— Возмутительно! Крупного ученого…

— Да что за скандал? — послышалось снова, на сей раз шепотом.

— Меня, не поминая уж о порядочности, статья возмутила прежде всего своим стилем, — с утонченной усмешкою проговорил барон. — С грубым, чтобы не сказать вульгарным стилем нашей прессы мы более или менее свыклись, но эта статья по неряшливости и дурному венгерскому языку поистине имеет мало равных. Следовало бы для острастки наказать палками тех, кто…

— О какой статье они говорят, профессор? — спросила Кольбенмейера только что подошедшая графиня Хенрик Остен, скрипачка. Представители артистического мира редко бывали гостями в этом доме; аристократ переступал его порог лишь в том случае, если был артистом, артист же — если был по меньшей мере графом. — О какой статье идет речь? — Разоблачили какого-то профессора университета… порочил венгерскую нацию, — пояснил кто-то. Скопление любопытных вокруг рояля привлекало из желтой гостиной все больше гостей.

— …следовало бы наказать палками писак, — повысил голос барон, разворачивая на рояле газету, — которые, калькируя с немецкого, «протягивают свои руки под мышки» тем, кому намерены помочь. Позволено ли спросить, с какой стати сует он им под мышки свои лапы? Пощекотать хочет, что ли? «Наш долг протянуть наши руки под мышки тем патриотически настроенным венгерским юношам…» — пишет сей недостойный бумагомаратель. Очень прискорбно, что его учитель венгерского языка не протянул вовремя свои руки к его штанишкам да не отшлепал как положено! И еще следовало бы наказать палками тех…

— Что это барон сегодня так жаждет крови? — спросила титулованная скрипачка.

— Скоро выяснится, — шепнул ее сосед. — Какая-то причина, несомненно, есть. В конце концов все проясняется.

— Кто он, этот Фаркаш? — спросил другой женский голос. — Его родственник?

— Профессор университета. Говорят, с мировым именем.

— В Венгрии — ученый с мировым именем? — проворчал тощий и согбенный господин с седой головой. — А мы-то полагали, что эта порода только на запад от Лейты произрастает.