Сойдя в Сентэндре с поезда и поняв, что в битком набитый автобус им уже не попасть, они молча друг другу улыбнулись.

— Не беда! — сказала Юли, — Пойдем пешком! Так даже лучше.

— Сколько километров?

— Пять.

— А если б и пятьдесят! — воскликнул профессор с ироническим воодушевлением, огромным белым лбом нависая над тоненькой девушкой в красной кофточке. — Да если я каждым моим годом сделаю только шаг, мы вмиг будем на месте. Это ж совсем рядом, хоть с места не трогайся.

— Только никаких отговорок! — сказала Юли строго. — Вот увидите, какая это красивая дорога.

Профессор озабоченно покачал головой. — Юли, экскурсия есть увеличенная форма прогулки, прогулка же сама по себе развлечение чисто буржуазное, не признаваемое ни крестьянством, ни рабочим классом.

— Неправда, — возразила Юли.

— Может, поищем такси? — спросил профессор. — Дорога и из такси покажется красивой.

Впереди и позади них по главной улице Сентэндре, прихотливо извивавшейся между одноэтажными желтыми домиками, двигались экскурсанты. Иногда мимо проносилась, звоня во всю мочь, стайка велосипедистов, разбрызгивая со спиц каскады солнечных зайчиков по булыжной мостовой. У ворот грелись на солнце пестрые ушастые собаки, иногда распахивалось окошко с кружевными занавесками, и какая-нибудь толстая старуха, прибиравшая себя к воскресной службе, вперяла в приезжих острый взгляд. Перед одним из низеньких желтых домишек раскорячился мольберт, молодой человек в берете и тренировочном костюме увлеченно взмахивал кистью. С Дуная слышался низкий зов буксира.

Профессора уже не поражало, что и эта пешая прогулка его радует, так же как недавняя толкотня в трамвае, долгое стояние в переполненном вагоне поезда, помятые чужими локтями бока и оттоптанные ноги, дополнившие легкие радости воскресного общественного транспорта. Как человек, попавший в чужую страну, которого собственное любопытство к незнакомым обычаям интересует чуть ли не больше, чем они сами, он наблюдал одновременно за окружающим миром и самим собой и, сопоставляя то и другое, испытывал все большее удовольствие. Он весело крутил головой, высоко вскидывал огромные ноги, глубоко вдыхал наплывающие и распыляющиеся ароматы воскресного сельского утра и вскоре начисто забыл о том, что он владелец восьмицилиндрового «стайера» и мог бы за четыре минуты преодолеть путь, на который они затратили больше часу. И для всего этого нужно было только одно: ни на минуту не выпускать из глаз хрупкую фигурку девушки в красном свитере, все время слышать ее странно глубокий голос, помнить, что они любят друг друга.

Длинные вереницы экскурсантов понемногу таяли, растекались. Слева вздымались мягкими красивыми волнами холмы, уходившие в сторону Пилиша, их охватывало блестящей темной лентой гудроновое шоссе, вившееся у подножий, и, словно букет, протягивало безоблачному сияющему летнему небу. Был жаркий августовский день, профессор вспотел, но и это было ему приятно. Так как Юли то отставала, то убегала вперед, привлекаемая окружающей красотой, он крепко взял ее за руку, чтобы не потерять. Спереди и сзади, по всему длинному шоссе, слышались веселые голоса, радостные вскрики, громкий смех, и все это сплеталось в другую яркую ленту, всю искрящуюся, сотканную из живого материала, которая также, но уже человечьей рукой, охватывала чудесный край. Профессор и не подозревал до сих пор, что в мире так весело. Иногда он ловил себя на том, что с благодарностью поглядывает на Юли, которой обязан этим новым для себя открытием. Большие черные глаза Юли тоже сияли счастьем. Отчего она так весела и счастлива, спрашивал профессор. Оттого, что влюблена? Ну, а остальные вокруг? И даже старики, хотя они-то с каждым шагом еще на шаг ближе к могиле?

Когда после доброго часа ходьбы они свернули наконец у «Пограничной чарды» с шоссе и спустились к Дунаю, солнце стояло уже высоко. Напротив, от Сигетмоноштора, как раз отошел паром и, пофыркивая, врезался в сверкающее зеркало реки. На этом берегу у причала его ждала телега с двумя мешками картошки под сиденьем; между задними колесами телеги пряталась от солнца черная пули, длинношерстая, словно в юбке. Узенькая, поросшая травой тропинка шла вдоль самой воды, слева убегала назад, к шоссе, высокая кукуруза.

— Очень здесь жарко, — пожаловался профессор.

— Еще десять минут, Зени! — сказала Юли. — Видите, вон там, над рекой, ракиты? Там даже в полдень хорошо, прохладно и приятно полежать на траве.

— Верно, комаров пропасть!

Юли шлепнула его по руке.

— Что вы все ворчите! Комары налетают только к вечеру.

Но комаров в тот год оказалось, видимо, мало, во всяком случае, профессор как будто не замечал их. Был уже поздний вечер, луна давно встала, ее узкий латунный серп просвечивал сквозь листву; из труб разбросанных вдоль берега вилл медленно потянулись к усыпанному звездами небу дымки, — везде стряпали ужин, — а профессору все еще не хотелось подымать головы с колен Юли, встать с сенного ложа, которое она устроила для него, потихоньку натаскав сена с ближнего покоса. День, проведенный на свежем воздухе, опьянил больше, чем его знаменитые трехдневные запои, солнечные лучи обожгли большое тело профессора, и хотя Юли заботливо смазывала ему кожу маслом, покрасневшие от солнца плечи, спину, колени щемило так, как иной раз, бывает, щемит сердце. С самого детства он не испытывал физической боли и сейчас, недоуменно ощупывая себя, прислушивался к ней, склонный даже считать ее немедленной расплатой наличными за доставшиеся ему в этот день наслаждения.

— И это всем так адски больно? — спросил он Юли.

Девушка улыбнулась ему. — Ну-ну, не хныкать!.. Конечно, всем больно. Ничего, пройдет.

— Как и жизнь, — ответил профессор, смеясь еще громче, чем всегда.

Они трижды выкупались в Дунае, вода вытянула из его ступней жесткость паркетных полов, из спины — форму спинки его кресла, из кожи — лабораторные запахи, и все тело наполнилось особенной, непривычной, мягко баюкающей усталостью, которая опять смутно напомнила далекое детство. На обед, на ужин они подкреплялись вареной колбасой, салями, хлебом с маслом и солеными огурцами, запивая ледяной водой, которую Юли принесла из колодца соседней виллы, ярко желтой, с крутой крышей. В заднем кармане у профессора была припрятана, как всегда, плоская фляжка с коньяком, на случай особой сухости во рту, однако в тот день он совершенно забыл про нее. Он смотрел на могучие ракиты, они часовыми выстроились длинной чередой вдоль берега, как будто хотели отделить воду от суши; их серые стволы с потрескавшейся за десятилетия корой разветвлялись, настойчиво стремясь к небу, от сильных ветвей разбегались тонкие побеги, побеги выпускали трепещущие листочки; под воздействием ветра, воды, солнца деревья обрели каждое свою особенную форму и все-таки были друг на друга похожи. Но зачем произрастали они? Зачем питались землею и воздухом? Зачем растили вокруг себя семьи из быстро вымахивающей молодой поросли? Зачем они были?

Профессор закрыл глаза, уснул. Когда проснулся, над его головой, лежавшей на коленях Юли, кивая ему, покачивались ракиты. У ног, что-то нашептывая, колыхал светлые шелковистые метелки тростник. Вокруг становилось все тише. Большая часть экскурсантов уже двинулась по домам, на прибрежных виллах и по склону холма в крохотных окошках Счастливого хутора загорался свет.

— Как называется этот холм?.. Счастливый хутор? — спросил профессор. — Экое тщеславие!

— Пора бы уже и домой, — сказала Юли.

Профессор не отозвался.

— Не хотите?

— Не хочу.

— Ну и хорошо, — обрадовалась Юли. — Комары не кусают?

— Не знаю.

Юли засмеялась. — И вы не голодны?

— Еще как!

— Но тогда?..

— Останемся.

— Хорошо, — согласилась Юли.

Время шло к одиннадцати, когда они опять проснулись. Первым встрепенулся профессор, ему на нос уселся огромный комар. Лунный серп уже скатился к вершине холма, встав позади одинокого тополя, и каждая ветка, каждый побег его вырисовывались черной ажурной резьбой на расплавленном желтом фоне. Легкая головка Юли с тяжелым узлом черных волос лежала на плече профессора. Она проснулась сразу же, как только профессор, открыв глаза, задышал в ином ритме.