Прислонясь к разбитому автомобилю, они смотрели на танцующих. Здесь было темно, так что Балинт мог беспрепятственно сжимать пальцы Анцики, которая теперь, в сознании полной своей победы, иногда кокетливо высвобождала их из неуклюжей ладони парня — отчего сердце Балинта каждый раз бурно колотилось, — а иногда вонзала в нее все пять страстных своих ноготков. Под хриплые звуки вальса, танго или чардаша, несшиеся с принесенных вместе с граммофоном нескольких заезженных пластинок, перед ними кружились десять — двенадцать пар. Здесь была, можно сказать, вся молодежь, иногда приходили и рабочие постарше, по крайней мере, на два танца — один отплясывали вокруг мозолей своей супруги, на второй приглашали партнершу постройней и помоложе. Балинт знал здесь всех, Анци же ровным счетом никого, так что ее кавалеру нетрудно было поддерживать беседу… — Понимаете, — горячо рассказывал Балинт, — мне восемнадцать лет, а я никогда еще не бывал на танцах и вообще ни на каких вечеринках. Как-то у нашего хозяина в Киштарче гости были, так мы с моим старшим братом влезли на дерево — смотрели, как они танцуют.

Окна двухэтажного жилого дома, выходившие во двор, все еще были освещены, и в каждом один-два зрителя, облокотись, глотали взлетавшую к ним вместе с музыкой пыль. Двое жильцов, молодой банковский конторщик и фининспектор, давно уже спустились вниз и, испросив разрешения, присоединились к танцующим. Они оказались весьма кстати, поскольку женщин было больше, чем мужчин. Обе барышни Богнар не пропускали ни одного танца, ввиду положения отца недостатка в кавалерах у них не было. Отплясывали и три дочери господина Битнера, все три толстые и напыщенные, собиравшиеся стать машинистками; своего отца они не замечали и, когда он изредка подходил к «танцплощадке» с растроганным замечанием или грубоватым поощрением в их адрес, пропускали это мимо ушей с полнейшим презрением, словно слышали невнятное бормотанье обезьяны. Конторская машинистка тоже не ленилась — лихо вскидывала своей черной гривой во время чардаша, трясла плечами, бедрами, кружилась, прыгала, притопывала — казалось, она вот-вот взлетит прямо к звездному небу. Время шло, веселье все нарастало, становилось шумно. Кто-то ликующе гикал, одна девушка громко подпевала граммофону, старенький хромой строгальщик, крепко набравшийся, присел на камень и гулко хлопал в ладоши, подзадоривая быстрые девичьи ножки. В середине круга плясал сам с собою Пуфи. С бесшабашным видом, прижав к ушам ладони и ухмыляясь во весь рот, он быстро кружился вокруг собственной оси; закружившись, шатался, однажды даже плюхнулся прямо на задницу и, радостно гогоча, смотрел на взвивающиеся вокруг него юбки. Фонарик прямо над головой купал в дьявольском красном сиянии его круглую детскую физиономию.

— Кто этот толстяк? — спросила Анци.

— Ученик, как и я, — ответил Балинт.

— Он славный.

Анци дважды уводили от него танцевать. Когда это случилось в третий раз, ревность впилась в сердце Балинта всеми своими когтями. — Пойдемте походим немного! — сказал он разрумянившейся и еще не отдышавшейся после танца даме. Анци прижала к сердцу руку с кровавыми ноготками и, кокетливо склонив голову, таинственно ему улыбнулась: — Куда вы собрались увести меня, нехороший? — шепнула она.

— Да вот сюда просто, — краснея, сказал Балинт, — я ведь не умею танцевать.

— Или поухаживать надумали? — спросила Анци, и устремленные на Балинта черные глаза вспыхнули, словно два маленьких прожектора.

Балинт обомлел. — Не имею обыкновения, — сказал он мрачно.

Анци рассмеялась. — Так, может, научить вас танцевать?

— Сперва пройдемся немного, — упрямо повторил Балинт, которому казалось, что два маленьких прожектора высвечивают его мысли до самых затаенных глубин.

Позади разбитых, покалеченных автомашин было совершенно темно, справа стояла одноэтажная кузница, слева тянулось шагов на сорок — пятьдесят продолговатое здание деревообрабатывающей мастерской. Как только они выбрались из-под раскачивавшихся на ветру фонариков, ушли от пестрых лужиц света, беспокойно трепетавших на вымощенном камнем дворе, Анци взяла Балинта под руку. От прикосновения мягкой женской руки и льнувшей к нему округлой груди вся кровь бросилась Балинту в голову. — Ну, теперь развлекайте меня, — совсем рядом проворковал в темноте женский голос. Балинт сильно глотнул.

— Знаете, Анцика, — заговорил он тихо, — ведь это самая счастливая пора в моей жизни.

— И почему же, если не секрет? — кокетливо спросила Анци.

— Потому что теперь я стану взрослым человеком.

Его дама поняла по-своему, рассмеялась. — Вы думаете?

— Да, — сказал Балинт, чуть-чуть помолчав. — Уж теперь-то я освою одно ремесло. Знаете ли вы, Анцика, какое это великое дело?

— Вы называете это ремеслом? — с воркующим смехом спросила Анци.

Балинт кивнул.

— Это лучшее ремесло на свете, Анцика, — сказал он страстно. — Человек берет в руки большой, бесформенный кусок железа, закрепляет в станке и делает из него все, что пожелает. Ведь рукой я царапины не могу сделать на этой глыбе, а закрепил в бабки — и делай что угодно!

— И это вам нравится? — спросила Анцика, впиваясь ногтями в ладонь Балинта.

— Нет ничего лучше, Анцика, — проговорил Балинт серьезно, глядя на нее блестящими от волнения глазами. — Знаете, когда я самостоятельно изготовил мою первую деталь, осевое сцепление, я был такой счастливый, что не забуду этого во веки веков.

Женщина, очевидно, что-то поняла в волнении парнишки; она втянула ногти и непроизвольным материнским движением обхватила его ладонь.

— Вам интересно? — спросил Балинт взволнованно. — А ночь какая хорошая!

— Хорошая, — согласилась Анци.

Балинт сжал ей руку. — Так я объясняю вам, Анцика! Понимаете, чтобы человек стал хорошим токарем, нужно одно. Вернее, нужны две вещи. Первое: любить свою профессию.

— Это верно, — с полной убежденностью подтвердила Анци.

Балинт на мгновение умолк. Сзади, от фонариков, ветер донес к ним полнозвучный женский смех, затем мягко заколыхалась мелодия вновь запущенного вальса, опять пробуждая в пареньке волнение плоти. — Второе, — проговорил он хрипло, с пересохшим вдруг нёбом, — второе, уметь измерять. Тут торопиться нельзя, измерять надо как следует, точно да хорошенько разглядеть, что кронциркуль показывает, не то еще померещится что-нибудь.

— Не дай бог! — сказала Анци с нервным смешком и на секунду прижалась податливой грудью к руке Балинта. — Не дай бог!

— Самое интересное… как бы сказать… это, конечно, резец, — уже запинаясь, продолжал Балинт. — Как его… как, значит, за него взяться… это, словом, это целая наука. И шлифовать надо как следует, Анцика, и закреплять точно, не то дело не пойдет. Вообще закреплять надо покороче, тогда не будет вибрации.

— Не будет вибрации, — повторила Анци, уже теряя терпение. — Не будет, понимаю.

Задыхаясь от двойственного волнения, Балинт совершенно потерял вдруг чувство юмора. Две идеи заполонили сейчас его сердце: женщина, которую он полюбил, — думал, что полюбил, — и любимая профессия. Уже то, что он стал рассказывать Анцике о своей профессии, равнялось любовному признанию, да и было признанием в глазах Балинта. Его сердце полнилось восторгом, счастливой гордостью, девственной самоуверенностью. Довольно было бы наималейшего подозрения, что молодая женщина смеется над ним, и он в тот же миг повернулся бы спиной, не заговорил больше с ней никогда в жизни. К счастью, у Анци в ногте мизинца было больше верного женского инстинкта, чем ума в ее завитой головке, к тому же женщины вообще беспристрастнее и профессиональнее в любви, чем мужчины, — внезапно Анци обхватила Балинта за шею и поцеловала в губы.

На краю двора вдоль стены неширокой лужайкой росла трава…

Через полчаса Анци поднялась с нее, села.

— Это не твое имя там выкликают? — спросила она.

Над скрежетом граммофона теперь явственно доносилось: «Балинт!.. Балинт Кёпе!.. Балинт!» Балинт узнал мутирующий, петушиный голос Пуфи. — Где он шляется, этот щенок? — прогудел низкий голос господина Битнера.