— А мне-то что?

Художник отвернулся. Вот видишь, тебе тоже приходится иногда врать, подумал он не без торжества. Конечно, эта ложь идейно обоснована и разрешена: ложь ради конспирации… И все-таки — ложь!

Он потряс головой: нет, он не радовался, что и этот чистый юноша лжет, тем более что сам принудил его к этому.

— Я стыжусь, — сказал он вслух. — Стыжусь. Чем я могу быть тебе полезен, сынок?

— Одна моя знакомая студентка, венгерка, проживающая в Берлине, вчера приехала в Пешт, — сказал юноша. — Ей пришлось бежать от Гитлера, а тут истек срок паспорта, продлевать некогда, словом, она перешла венгерскую границу тайком. Девушка бедная, в Пеште у нее ни денег, ни родственников. Если можешь, приюти ее у себя на несколько дней в каморке за кухней, там она никому не помешает. Речь о трех-четырех днях, пока она не найдет себе недорогое жилье и не оправится от пережитых волнений.

— Ну конечно, — сказал художник. — Разумеется. С превеликой радостью. Бедная девушка!

Студент мрачно кивнул.

— Она порядочная девушка.

— Хорошо, я извещу тебя, — сказал Минарович, поглядывая на дверь. Барнабаш вскочил. — Это лишнее, дядя Тони! Она ждет внизу, на улице, сейчас я приведу ее.

Не успел Минарович развести длинными своими руками, как дверь за Барнабашем Дёме уже захлопнулась. Он пулей слетел с шестого этажа вниз, придержал шаг только перед дворницкой. На тротуаре напротив его ждала Юлия Надь, углубившаяся в изучение витрины молочной лавки. Котиковую шапочку она держала в руке, двойной венок иссиня-черных волос оттягивал голову чуть-чуть назад душистым своим грузом. Сверкающая белизной улица казалась еще белее под взглядом ее больших черных глаз.

— Пошли, — сказал Барнабаш Дёме. — Все в порядке.

— Прошло гладко? — спросила девушка грудным, чуть хрипловатым голосом.

— Довольно гладко.

— Расскажи!

— Сперва я выдал ему дозу психологической обработки, а потом неожиданно обрушился с просьбой. Ни минуты не дал на раздумье. Пошли!

— Посмотри, молочный шоколад! Вот, на витрине! — Глаза Юлии радостно блестели.

— У нас нет денег.

— У меня еще восемьдесят филлеров.

— Пошли, а не то, чего доброго, купишь шоколад, — укоризненно сказал Барнабаш. — И когда ты научишься дисциплине?

Девушка смотрела на носки своих туфель, потом снизу вверх поглядела на спутника. В ее глазах перебегали плутовские искорки.

— У тебя тоже осталось шестьдесят филлеров, — проговорила она.

— И ты способна потратить их на шоколад?

Они вошли в подъезд, миновали квартиру дворника.

— Он уже знал об арестах, — тихо сообщил Юлии студент. — Меня, конечно, подозревает, но я сделал вид, что ко мне это не имеет отношения, и он не стал допытываться, так что перед полицией он чист. Если доведется, сможет со спокойной совестью утверждать, что приютил у себя беженку из Берлина. Вообще-то мне не хотелось врать старику.

— Почему?

— Бог знает!

— Гораздо честнее врать, чем вынуждать ко лжи.

— Ну ладно, ты права, — согласился студент. — Вообще-то я попросил у него пристанища на два-три дня, но уж коли ты здесь, он тебя не выгонит. Так что, если лучше ничего не подвернется, на две-три недели ты пристроена.

Они были уже у двери.

— О его прошлом не заговаривай, — тихонько наставлял Юлию Барнабаш. — Он почему-то не любит о нем слышать. Не из трусости! Скорее, думаю, просто неловко ему, что он теперь смотрит на все иначе. То ли в людях разочаровался, то ли еще что… Ну, я звоню.

— Погоди! — остановила его девушка. — Значит, через три дня ты наведаешься ко мне на квартиру, выяснишь, являлись ли за мной. Но раньше не ходи, вдруг туда подсадили шпика на перехват.

Минарович, приветливо улыбаясь, принял свою новую гостью-квартирантку, провел в мастерскую, усадил в удобное кресло по правую руку от себя.

— Прошу прощения, что принимаю вас в домашних туфлях, — проговорил он, разглядывая тоненькую, изящную фигурку девушки, белоснежную кожу лица, тяжелый венец вороненых волос, под грузом которого голова иногда отклонялась назад. — Привычка старого холостяка… некоторое возмещение за что-то иное, не правда ли? Чувствуйте себя дома, милая барышня!

Девушка вскинула на него большие черные глаза, выражавшие бесконечную благодарность и глубокое уважение, и тотчас стеснительно их опустила.

— Надеюсь, я не буду вам слишком мешать, — проговорила она своим особенным грудным голосом; художник изумленно вскинул голову. Он еще раз внимательно оглядел девушку, вдохнул чуткими ноздрями тонкий аромат ее волос. — Будь я художник, — сказал он, — непременно просил бы разрешения написать вас. Увы…

— То есть как? — спросила девушка. — Вы же художник!

— Был, — отозвался Минарович. — В течение пяти минут. Потрясающее заблуждение. Грандиозное! Я хотел передать мир с помощью головы, а не рук. Весьма поучительное заблуждение.

Четверть часа спустя Барнабаш Дёме попрощался, Минарович проводил его до двери, затем показал гостье маленькую комнату при кухне. Оконце выходило на внутреннюю галерею, на стене висело несколько карикатур, вставленных в черные рамки. Когда они разглядывали их, на кухню вошел вернувшийся из магазина Балинт.

На звук отворенной двери Юлия Надь обернулась. Оба тотчас узнали друг друга. Юлия выразительно мигнула подростку и тут же отвернулась.

— Хорошо, что пришли, — сказал Минарович. — Приготовьте нам кофе. Барышня Ковач несколько дней будет нашей гостьей. — Балинт даже рот раскрыл от удивления и оторопело уставился в спину девушки.

— Впрочем, вас это уже не касается, — помрачнев, заметил художник. — Вы не передумали? Завтра уезжаете?

— Сейчас и уеду, — переведя дух, ответил Балинт. — Но кофе приготовлю.

Минаровичу явно не хотелось с ним расставаться. Когда Балинт, покачивая на руке маленький узелок с вещами, вошел в спальню проститься, художник — как будто обиженный — угрюмо от него отвернулся.

— В магазине заплатили, что положено? — спросил он, разглядывая потолок. — Вот и прекрасно! Может быть, вам что-нибудь нужно?

Балинт невольно посмотрел на свои ноги: башмаки с задранными вверх носами, будто старые линялые вороны, казалось, вот-вот взмоют в небо.

— Ничего не нужно, — сказал он упрямо.

— Где будете жить?

— В «Тринадцати домах» по проспекту Ваци, — сказал Балинт. — У моих крестных.

Минарович продолжал глядеть в потолок. Из мастерской веяло присутствием молодой женщины — слышался легкий, словно птичий, зевок, тихий шелест страниц перелистываемого альбома, приглушенный стук каблуков, — и это немного успокаивало взбудораженные нервы художника.

— Значит, у крестного? — повторил он. — Похвально! Если когда-либо понадобится моя помощь, милости прошу! А этот рисунок возьмите на память!

Балинт вспыхнул. Что мне с ним делать, подумал он испуганно. Такой подарок можно только повесить на гвоздь, у него же покуда не было и гвоздя. Однако на сердце стало чуть-чуть теплее; похоже, он все-таки полюбил этого рябого долговязого типа, странного какого-то недотепу. На рисунке была изображена старая крестьянка. Балинту она смутно напомнила жившую в деревне бабушку.

— Это кто нарисовал?

— Художник по имени Риппль-Ронаи^[92].

Балинт опять покраснел.

— А я думал вы, — проговорил он разочарованно.

— Сохрани картину! — посоветовал Минарович. — Когда-нибудь она сослужит тебе службу. До свидания!

Балинт протянул ему руку.

— До свидания, — сказал он. — Зайду как-нибудь.

Выйдя из мастерской, Барнабаш Дёме, по крайней мере, четверть часа петлял по улочкам вдоль проспекта Йожефа, проверяя, нет ли за ним хвоста, потом, успокоившись, вышел на проспект Эржебет. Барнабашу тоже пора было подумать о крыше над головой: отец, министерский советник Шандор Дёме, через свойственника своего Минаровича, помощника полицмейстера города, узнал о том, что сына намерены арестовать за участие в коммунистическом движении среди студентов, и накануне выставил его из дому.