Лязгнули струны. Они, как и мысли в моей голове, скрипуче принялись меняться местами, искать нужное расположение, пока осознание наконец не накрыло меня ледяным потоком воды: сам не понимая своих мотивов, я схватил Данко за рукав.
– Ты только что сказал мне, – упрямо зашептал я, глядя на его расплывающееся в желто-серых красках лицо, – О своих слабостях. Дал понять, что у тебя меньше власти, чем у остальных. Рассказал про группу Адель и про то, что у ее «любимчиков» куча привилегий. И теперь уходишь, оставляя меня одного на пятнадцать минут. Это какая-то проверка или ты просто оказался тупее, чем я думал?
– Казимир, – Данко вдруг усмехнулся – наверное, впервые за очень долгое время, и впервые эта усмешка была адресована именно мне. Противный желтый свет люстры показался мне тогда теплым и дружелюбным – пожалуй, так светила надежда, – Это ты оказался тупее, чем я думал.
Нет, дело было далеко не в проверке моего послушания и не в желании Данко поиздеваться надо мной, подобно тем «громилам», которые загоняли меня как скотину на убой. Долгие несколько мгновений я глядел Данко в спину: смотрел на то, как медленно он идет, с аистовым достоинством переставляя свои длинные ноги, и во всем этом я вдруг не смог разглядеть суровой надменности, которой Данко был окружен в том роскошном кабинете с громадной люстрой. Напротив – я увидел в нем простодушие, честность и искренность, которые все это непродолжительное для него, но продолжительное для меня время были спрятаны где-то под колючей скорлупой холодного презрения. Может, Данко и не презирал меня вовсе. Мне вспомнились его слова. «Я так же против этого, как и ты», – сказал тогда он, и каждый сухой согласный звук этих слов, металлически вздрагивающих у меня в голове, подстегнул меня не хуже хорошего кнута. Наконец я вскочил с места. Мне нужно было действовать, я знал это и железно в этом уверился. Когда я неуклюже упал на место рядом с Питиримом на первом ряду, тот никак не отреагировал – зато сидящая сбоку от него студентка с холодным удивлением стрельнула в меня блестящими глазами. Она не знала меня, я не знал ее, и что-то подсказало мне в тот момент, что знакомство наше произойдет в другое время.
– Питирим, – я взволнованно оглянулся в сторону двери, – Можешь ответить на пару вопросов?
– Чего? – лениво отрывая приклеенный к сцене взгляд, парень стал медленно поворачиваться ко мне.
– Можешь рассказать, что нужно сделать, чтобы стать… частью вашей компании? Ну, стать как бы посвященным?
– Чего? – Питирим приподнял выбеленные брови. Такая мимика могла бы означать удивление, но в его случае приподнятые брови были признаком того, что он приподнял брови и ничего более: все его бледное лицо с большими глазами и прямым носом было наполнено удивительным равнодушием – как будто в его голове не было ни одной тревожной мысли, и в принципе никаких мыслей в ней априори не существовало.
– Питирим, – я сел так, чтобы хорошо видеть его лицо, – Мне хочется стать частью вашего «секретного клуба». Без понятия, чем вы занимаетесь, но мне важно получить свободу в стенах универа. Разве вы никогда не сталкивались с чем-то странным, когда поздно возвращались с репетиций? Не замечали ничего подозрительного? Я бы смог ответить на все ваши вопросы.
– А, ты про это, – Питирим вдруг «ожил»: его взгляд сделался осознанным и ярким, лицо перестало быть бледным, наполнилось румянцем и теплым дружелюбием, но это смутило меня сильнее, чем его прежнее состояние, – Я тебя понял! Ты быстро ухватил суть репетиций. Обычно новички либо уходят, либо сто лет вливаются к нам. Тебе нужно в субботу, в восемь вечера прийти в кабинет 49 на первом этаже. Одному.
– Но я не могу ходить в одиночестве по вузу, – мне вдруг захотелось ответить Питириму что-нибудь особо резкое и обидное, но я сдержал себя: он не был виноват в том, что я стал «крысенышем» Данко, – Меня не отпустят одного. И если я буду идти так поздно по вузу, неизвестно, что со мной будет.
– Ну да, – парень пожал плечами: мол, так и есть; это раздражило меня еще сильнее, – Кто-то до нас доходит, кто-то – нет. Если бы все было так просто, у нас был бы перебор участников. Так что попробуй, пройдись до 49 кабинета. Если доберешься целым, станешь частью «клуба». Свобода, равенство, братство, сестринство, холодные банки пива в холодильнике и бесплатный доступ к интернету. Заманчиво, правда?
– Я не люблю холодное пиво.
– Есть теплое, – Питирим негромко хохотнул.
– Я не люблю любое пиво, – Адель грубо ударила по электрогитаре, и я чуть не подскочил на месте, – Но спасибо за объяснение и приглашение. То есть вы можете гарантировать мне независимость от Данко?
– Если это не будет противоречить правилам.
– Ты не похож на человека, который любит соблюдать правила, – я уже встал, готовясь пересесть на свое место в конце зала, – Скорее на того, что любит устанавливать свои собственные. Может, мы сможем найти общий язык?
– Господи, – Питирим почесал беловато-желтую бровь, – Это ты репетировал перед тем, как ко мне подсесть? Звучит невероятно убого, типа ну вообще жуть.
– Согласна, – молчащая все это время студентка повернула ко мне голову; ее взгляд по ощущениям напомнил мне холод мороженого на зубах, – Ты жутковатый.
– Значит, я вам подхожу? – скрывая охватившую меня неловкость, я кривовато улыбнулся и на заплетающихся ногах добрел до своего места.
Как только я опустился на мягкую поверхность старого кресла, дверь в актовый зал бесшумно открылась, и я увидел, как Данко легким, но быстрым шагом преодолевает высокий порожек, и его черное пальто клокочет позади него, как военное знамя. Наши взгляды столкнулись. Не знаю, зачем, но я кивнул – коротко и еле заметно. Данко улыбнулся – еле заметно. Но я заметил.
***
Прежде, чем закурить, Данко посмотрел на небо – точно таким же резковатым движением он откидывал голову и вчера, и в понедельник, и на выходных, когда замирал возле окна на балконе. Потом я понял, что смотреть на небо было для него сродни какому-то ритуалу – уж не знаю, на удачу ли, но Данко следовал ему только в определенные моменты: в конце учебного дня, поздними вечерами, когда он возвращался домой после университетских дел, ночью – после того, как заканчивал писать свои бесконечные эссе по лингокультурологии. Пристально вглядываясь в рваные клочки облаков, похожие на сладкую вату в автоматах Московского зоопарка, он как будто пытался зацепить свое внимание на чем-то одном, каком-то неспокойном объекте, который бы выделялся на фоне неба: это могла быть внезапно пролетевшая мимо птица, блестящий уголок крыла самолета, показавшегося из-за облака, убаюканная ветром листва, обрывок газеты, капля начинающегося дождя, ярко-розовый гелиевый шарик с золотой ленточкой – его взгляд цеплялся за эту минешь, а потом щелчок, и Данко вдруг оживал, его фигура теряла мраморную холодность, и тогда он лениво выхватывал сигарету, закуривал.
Сегодня Данко смотрел в небо совсем недолго – стоило мне моргнуть, как вдруг с крыши нависшего над нами подъезда сорвался какой-то пыльный комок бумажки, который угодил мне прямо в затылок. Данко довольно хмыкнул, зажимая губами фильтр сигареты; я возмущенно посмотрел в его блестящие от огонька зажигалки глаза.
– А ты везучий, – голос у него был неразборчивым; Данко выпустил серый дым изо рта и уже четче произнес, кивнув головой в сторону виднеющегося через дорогу крыльца университета, – Мне надо подождать Майю. Можешь не стоять у меня над душой, все равно я тебе больше ничего не скажу. Иди погуляй.
– Ты же мне вообще ничего не сказал, – я с раздражением вздохнул, – Мы буквально десять минут стояли в молчании. После того, как я задал свой вопрос.
Вечер уже сделался таким, что граничил по своему определению с ночью – похолодало, темно-синее, практически черное небо придавило низенькие московские здания к земле, а наш университет стал походить на громадный череп, по типу того, на который наступил Вещий Олег: молочно-белые стены и выступающий вперед массив неоклассических колонн – мощные челюсти и зубы, темные окна – глазные впадины. Стояли мы с Данко в сером дворике – возле какого-то антикварного магазинчика и табачной лавки, в которой противно звенел колокольчик каждый раз, когда кто-то заходил внутрь. Был слышен отдаленный гул загруженной дороги, но ярче, громче для меня звучало размеренное дыхание Данко, когда он выдыхал едкое облачко дыма, и стук капель с крыши подъезда – они были мутновато-серые, и разбивались о такой же серый асфальт, продолжая бесконечную цепочку серости.
