БОРТНИК: У него после этого спектакля рубашка была мокрая, хоть отжимай. Я ему говорю: «А ты сними, надень белую». Но он так и не снял. Не надел саван. Он обычно в антракте менял свитер. У него уже после первого действия свитер насквозь мокрый был.
ДЕМИДОВА: Мне кажется, тут надо всем приподняться, как Чухонцев:
Уходим – разно или розно.
Уйдем – и не на что пенять.
В конце концов, не так уж поздно
Простить, хотя и не понять.
И не понять… И только грустно
Свербит октябрь, и потому —
Яснее даль, темнее русло,
А выйду – в листьях потону.
О шелест осени прощальный,
Не я в лесу, а лес во мне —
И плеск речной, и плес песчаный,
И камни на песчаном дне.
Набит язык, и глаз наметан.
Любовь моя, тебя ль судить?
Не то чтоб словом, а намеком
Боюсь тебя разбередить.
СМЕХОВ: Он был замечательный рассказчик. Надо собрать его истории, и они, может быть, тоже смогут войти в спектакль.
ЛЮБИМОВ: Это прекрасно стыкуется с разговорами могильщиков – ведь они шуты и могут говорить абракадабру.
АНТИПОВ: Я помню, когда привезли впервые для «Гамлета» в театр настоящий череп, взял его в руки и сказал: «Ну что, Йорик, где твои шутки?» В это время слушали пленки с песнями Высоцкого… А он: «Ты что болтаешь?»
ДЕМИДОВА: Это безбожно, нехорошо. Ведь в «Гамлете» не случайно говорят с Йориком, с которым зритель не встречается.
ЛЮБИМОВ: Я за настоящее искусство, я не предлагаю брать его череп. Это будет хуже Хичкока. Тут череп – символ. Когда я вставил его песню в «Дом на набережной», мне говорили: безвкусно. А сегодня, наверное, все уже по-другому воспримут.
ФИЛАТОВ: Однажды мы заговорили о песнях с ним. И я откровенно сказал: «Мне, знаешь, твои серьезные песни не очень нравятся. Это, по-моему, Джек Лондон, Клондайк. Смешные песни тебе ближе». А вот теперь, после того как его не стало, я зашел в бар и услышал «Коней» и ощутил, как это важно. Переоценка произошла вкусовая.
ЛЮБИМОВ: А мне «Кони» и раньше нравились, и «Охота», и «Банька» очень на меня действовали.
СМЕХОВ: Надо бросить все и делать этот спектакль.
ЛЮБИМОВ: Я хотел бы, чтоб осенью, к началу репетиций, все пришли с конкретными разговорами, с листами, на которых изложите свои соображения, спектакль должен вариться, как в лучшие годы, сообща.
ФИЛАТОВ: По-моему, даже по вашему эгоизму каждый должен это понимать. Я вот все ночи с ним – пишу, чтоб существовать. Ведь он подвел черту, как верно сказала Демидова.
ЖУКОВА: Кто из композиторов будет работать над спектаклем?
ЛЮБИМОВ: Я думаю, ближе всех ему был Шнитке, он и музыку прощальную помогал подбирать. И Денисов с радостью поможет.
ТРОФИМОВ: Тут уже говорили – важно не омрачить его образ. Поминки – в этом будет что-то достойное. Надо, чтоб он был всеми гранями открыт.
ЛЮБИМОВ: Спектакль как дитя. Никто не может знать, каким он получится. Я специально провоцирую вас на контрход, может быть, кто-то предложит иное решение спектакля, какой-то другой мощный ход.
БОРОВСКИЙ: Помните, Юрий Петрович, было несколько репетиций, когда вы с Володей хотели сделать его моноспектакль о войне?
ЛЮБИМОВ: Помню, но это в спектакле восстановить невозможно. Я хотел предупредить всех вас, что со спектаклем будет не так просто, как некоторым сейчас кажется. За него придется бороться.
ЗОЛОТУХИН: Может быть, включить стихи, непосредственно написанные в его память, Ахмадулиной и других?
ЛЮБИМОВ: Это тоже входит в обряд поминок.
СМЕХОВ: Можно попробовать прочитать его стихотворение, а потом он его поет в записи.
ФИЛАТОВ: Это прием ради приема.
СЛАВИНА: Когда Володя лежал дома, у него была марля на лице, белая маска. Может быть, сделать, чтобы это вошло в спектакль.
ЛЮБИМОВ: С Володи сняли посмертную маску, как полагается, но в спектакль это включать не надо. Портрет был прекрасный на похоронах.
БОРТНИК: А может быть, перенести в спектакль финал из «Пугачева»?
ЛЮБИМОВ: У нас создан «Мастер и Маргарита» по другим спектаклям, повторять это не стоит. Маска и костюм Володи будут в музее. А для спектакля мы должны запись его роли использовать.
КУЧЕР: Вспомним ощущение из «Вишневого сада», когда он говорит: «Господи, ты дал нам необозримые просторы, и казалось бы, что здесь мы должны быть великими…» И в «Преступлении»… Свидригайлов: «Воздуху мало…» Он играл здесь не похоже на Гамлета, на другом высочайшем уровне.
ЛЮБИМОВ: В «Вишневом саде» я согласен. А «Воздух…» мне не нравится. Тут субъективно.
В «Преступлении…» мне нравилось: «Русские люди вообще люди фантастические». Страшная фраза.
Если есть запись – это прекрасно.
ДЕМИДОВА: «Вишневый сад» есть в Бахрушинском музее.
ФИЛАТОВ: А может быть, пролог создать в спектакле – финал «Гамлета», который он сыграл последний раз? По пустой стене проехал занавес. Музыка. Уход Гамлета из жизни.
ПОГРЕБНИЧКО: Брезжит такая мысль. Вот сказали про Додину. Она ведь говорила про себя? Что если все будут говорить про себя? И про него?
ЛЮБИМОВ: Я про это и говорю. Тогда будет живое. Она говорит свои биографические вещи, и есть связь с ним. Ведь Трофимов прочел свое стихотворение, но возникло оно от Володи. На сцене стоят живые артисты. Нельзя, чтоб актер играл Высоцкого.
АХМАДУЛИНА: Что бы вы ни решили, я предлагаю свое участие. В любой форме, которая вам понадобится. По просьбе консерватории я работала над текстом Шекспира для «Ромео и Джульетты» Берлиоза. И оказалось, что можно целеустремленно изменить текст. И получилось некощунственно. Шекспир это позволяет.
ЛЮБИМОВ: Мы об этом говорили.
ЯНКЛОВИЧ: Нужно будет прослушать все его записи. Последние песни. «Грусть моя, тоска моя» – мало, наверное, кто эту песню слышал.
ЛЮБИМОВ: Надо все о нем собрать в театр. Все пленки. В письмах он общался со многими людьми. То, что Антипов говорил, надо взять конкретные вещи на себя.
ДЕМИДОВА: «Гамлет» может держать этот спектакль в его памяти. Может быть, оставить одну сцену с Гертрудой. И Призрак будет – Пороховщиков, и Гамлет – его голос.
ЛЮБИМОВ: «Гамлет» только предлог. Я хочу вольный монтаж сделать.
ДЕМИДОВА: Если вам нужен кусочек маленький «Гамлета», мы его берем, а дальше идет импровизация открытым приемом, чтобы протянуть линию поколения. И Белла, и Чухонцев, и его приятели, Давид Боровский и вы, Юрий Петрович.
АХМАДУЛИНА: В смысле голоса его. Все должны играть, чтобы на его месте оставался пробел. Его место безмолвно. Он отвечает шекспировским безмолвием. Текст могут сделать актеры.
БОРТНИК: Как Филатов писал: «Оглушительная тишина».
ЛЮБИМОВ: Вы сказали, Белла, очень интересную мысль. Этим приемом можно довести до отчаяния.
ДЕМИДОВА: Это можно будет сыграть, если сначала будет его голос.
АХМАДУЛИНА: Не надо голоса. Пусть будет пустота. Бейтесь с ней. Его нет.
ЛЮБИМОВ: Это и есть «распалась связь времен». Мы ищем трещины, чтобы хоть как-то ее заполнить.
СЛАВИНА: Непонимание его при жизни.
ФИЛАТОВ: Он был обречен. Ему уже не надо было прямого общения.
СМЕХОВ: Надо использовать в спектакле все, что удалось собрать в эти дни. Есть много писем, фотографий.
ЛЮБИМОВ: Мы используем это в фойе. Ведь заднюю стенку мы не будем фото оклеивать.
АХМАДУЛИНА (читает свои стихи памяти Высоцкого):
Твой случай таков, что мужи этих мест и предместий
Белее Офелии бродят с безумьем во взоре.
Нам, виды видавшим, ответствуй, как деве прелестной,
Так – быть? Или как? Что решил ты в своем Эльсиноре?
Пусть каждый в своем Эльсиноре решает, как может.
Дарующий радость, ты щедрый даритель страданья.
Но Дании всякой, нам данной, тот славу умножит,
Кто подданных душу возвысит до слез, до рыданья.
Спасение в том, что сумели собраться на площадь
Не сборищем сброда, бегущим глазеть на Нерона,
А стройным собором собратьев, отринувших пошлость.
Народ невредим, если боль о певце – всенародна.
Народ, народившись, – не неуч, он ныне и присно —
Не слушатель вздора и не покупатель вещицы.
Певца обожая – расплачемся. Доблестна тризна.
Ведь быть или не быть – вот вопрос.
Как нам быть. Не взыщите.
Хвалю и люблю не отвергшего гибельной чаши.
В обнимку уходим – все дальше, все выше и чище.
Не скаредны мы, и сердца разбиваются наши.
Лишь так справедливо. Ведь если не наши, то чьи же?
