Но вот кое-что – врезалось ей в память, словно отпечаток фотовспышки, выжегшись негативом в памяти. Бабай Кось как-то сказал, что такие чёрно-белые («Монохъёмные» – важно кивала Линка, у которой были ещё проблемы с буквой «р») снимки показывают суть вещей. Отбрасывают мишуру цвета, что обманывает глаза. Беспощадно обнажает то истинное, перед чем смиряется всё: человек, предметы и даже природа.
«Смотри, Линулечка моя, – сказал ещё деда Кось, попыхивая маленькой кукурузной трубкой. – В этих фото – я останавливаю даже время. Цветные снимки хороши, пока не начнут выцветать – в красный, жёлтый, а то и синеватый такой. Бывает, вообще все краски пропадают, остаётся только бледное пятно с контурами: то ли человек, то ли дом. А чёрно-белые – они из основных цветов, поэтому держатся гораздо дольше. Некоторым уже век и больше, а словно только вчера их напечатали. Время отступает от них, стороной обходит – не хочет быть схваченным…»
Слова эти были тоже не совсем понятны маленькой Линке, но словно заклинание – отпечатались в её сердце. Она зачаровано смотрела на бабая, пускающего колечки дыма в потолок, не спешившего продолжить свои рассуждения. А то, что он сказал минутой позже, и вовсе поразило воображение ребёнка.
«Когда делаешь чёрно-белое фото, нет никакого шанса скрыть суть. Цветастым можно отвлечь глаз, потакая в том числе человеческой привычке не видеть сути. А монохром беспощаден, он выявляет тайный контур, с которого всё началось. А заодно – он может показать мир как раз без людей, которые обычно желают раскрасить его в себе угодные краски. – Деда Кось подался к приоткрывшей рот внучке, сощурил единственный глаз, тёмный как у птицы, и заговорщическим тоном, почти шепотом добавил: – Запомни, Линулька моя, захочешь посмотреть на мир без людей, на истинный мир, сделай чёрно-белое фото. – И подмигнул ей: – Хочешь попробовать?»
Ещё бы она не захотела после дедовых слов! И это был самый волшебный день в её жизни, когда бабай Кось торжественно вручил внучке свой плёночный фотоаппарат – громоздкий, неудобный для детских ручонок и весь такой настоящий. Конечно, дедушка помогал Лине, придерживал агрегат снизу, когда руки внучки начинали от напряжения ходуном ходить. Помогал настраивать резкость рычажками на объективе, а вот что снимать и как – это он доверил полностью ей.
И Линка исщёлкала чуть ли не всю плёнку, ловя в видоискатель разное: старый чайник с вмятиной на боку на газовой плите; удивительно бодрую герань на окошке с вязаной занавеской; там же, рядом с горшком – массивную хрустальную пепельницу, в которой лежала другая дедова трубка, выточенная из толстого узловатого корня. В коридоре – Линкины босоножки рядом с огромными, растоптанными туфлями деда Кося. Лестницу со второго этажа на первый, кошку на крыльце, уставившуюся точно в кадр. Куст акации и закатившийся под него полусдутый мяч. Пустую песочницу с забытыми ведёрком и совком. Пустые качели чуть не посреди детской площадки, а за ними – столь же восхитительно пустой двор до самого забора детского садика…
Линка готова была фотографировать все уголки двора и все дома вокруг, и чуть не каждое дерево. Но кадров на плёнке было гораздо меньше. И тогда она решила снять деда, громко об этом и заявив, от волнения чуть заикаясь. Бабай Кось огладил всклокоченную бородищу, чинно уселся на слегка перекошенной лавочке позади песочницы. Принял вид «генеральский и важный», как он сам любил над этим шутить: спина прямая, грудь выпячена, левой рукой подбоченился, ладонь правой положил на колено. Если не генерал, то уж капитан пиратского корабля – точно!
…Лина помнила, как от усердия выставила язык, глядя в крохотный видоискатель и изо всех сил стараясь заставить руки не дрожать. Как поставила ногу на бортик песочницы, положила на согнутую коленку фотоаппарат и изогнулась в просто немыслимую дугу. Зато теперь – кадр не плясал, и всё было, как надо. Пискнула ещё: «Внимание! Снимаю!» – и нажала кнопку затвора…
…даже спустя столько лет, даже в нынешнем своём тоскливом состоянии, девушка остро ощутила тот мимолётный, яркий испуг, когда раздался характерный щелчок затвора, а в недрах фотоаппарат едва ощутимо вжикнул протягиваемый кадр плёнки. Потому что за долю секунд до – деда Кось моргнул. И маленькая Линка в последующее мгновение умудрилась испытать взрыв эмоций: огорчение, что бабай так сделал именно в момент съёмки, досаду на себя, раздражение – и вот тот самый испуг. Что дедушка больше не даст ей пофотографировать.
И не дал больше. Никогда. Потому что, утешив разревевшуюся внучку, клятвенно пообещав сегодня же вечером проявить и проверить плёнку; отведя хныкающую девочку родителям и вернувшись в свою квартиру… Деда Кось умер. Ночью, как закончил возиться с плёнкой в ванной, в свете красной проявочной лампочки. Успел даже пару снимков напечатать и повесить на просушку на прищепках. Он так и не погасил лампочку, когда его настиг сердечный приступ…
…когда Линка прискакала на следующее утро, дверь в дедушкину квартиру оказалась открытой. А внутри, словно привидения, бродили врачи скорой помощи, и глухо подвывала соседка тётя Тома. Она частенько по утрам стучалась к пожилому соседу, чтобы занести горячих оладушек к завтраку. Заодно и проверяла, как там одноглазый дед поживает, не надо ли чего. У тёти Томы был даже дубликат ключа. И когда этим утром ни на звонок в дверь, ни на стук деда Кось не отозвался, тётя Тома зашла в квартиру сама. Так и грохнула блюдо с горкой оладьев об пол, когда увидела деда Кося. Тот лежал на полу в боковом коридоре, наполовину перевалившись через порог ванной. И его заливал, как кровью, красный свет проявочной лампочки.
«Старенький ведь был, восемьдесят годков, – в который раз повторяла тётя Тома осипшим голосом, комкая повязанный поверх цветастого домашнего халата передник. Всхлипывала и по новой: – Старенький совсем, а в больницы не ходил никогда. Хоть и на сердце иногда жаловался, я ему валидолу давала и корвалолу…»
Сидевший за маленьким столиком врач скорой только устало кивал и что-то быстро записывал в разложенных перед ним бланках. Тётя Тома надрывно вздохнула и тут заметила Линку, застывшую на пороге квартиры. Ахнула, всплеснула руками и заголосила: «Ой, Леночка! Что ты тут?!.. Зачем?! Ой, горе-то какое, Леночка-ааа! Помер дедушка твой, совсем по-оооме-ееер!..»
И Линка, прилипнув к косяку, смотрела на неё расширенными от непонимания глазами. Не пытаясь буркнуть по привычке: «Я Лина, а не Лена». К ней подошёл второй из врачей, что-то спрашивал, пытаясь выяснить номер домашнего телефона родителей. Линка словно не понимала его, сама не могла ни слова выдавить, губы как слиплись. На помощь пришла шмыгающая носом тётя Тома, вызвалась сбегать до квартиры Останкиных, жили-то через двор.
А Линка всё смотрела и смотрела. Но не на то, что лежало на полу комнаты, укрытое простынёй. На красный отсвет из ванной на стене коридора.
Тётя Тома убежала, врачи скорой как будто забыли про бледную девочку с немигающими, пугающе светлыми глазами. Словно она растворилась в неярком утреннем свете, что падал в комнату через настежь открытое окно. Или в сигаретном дыме и усталых дежурных репликах, которыми обменивались взрослые. Скоро нагрянут взбудораженные родственники умершего деда, и придётся по новой выслушивать ахи, охи, вопросы-ответы…
Линка по стеночке пробралась в ванную. Увидела два снимка, сиротливо висящие на прищепках. И, себя не помня, она стащила их, спрятав под футболкой, чувствуя, как липнет к телу глянцевая их сторона. А минут пять спустя квартира наполнилась голосами – мужскими и женскими, плачем и выкриками. Тётя Тома привела не только родителей Линки, но и чуть не пол-двора. Принеслись и Колька с Маратом, изнывая от желания поглядеть на покойника. Вместе с Линкой их выставили вон, поручив Ксении присматривать за младшими. Та, конечно, раздражённо расфыркалась и подзатыльниками погнала всю троицу домой.
Весь день Линка провела как в тумане, отсиживаясь в своём углу комнаты. Сестра, вынужденная сидеть дома и шпынять егозливых двойняшек от входной двери, то и дело срывалась на Линку криком. Та молчала, подтянув колени к груди и боясь только одного: фотографии выпадут. Она даже обед готова была пропустить, но мрачный отец, заглянув в комнату, так рявкнул, что пришлось идти и сидеть вместе со всеми за большим столом.
