…в этой части парка в самый разгар рабочего дня было почти безлюдно. Редкие мамочки с колясками и бабуськи с палками для скандинавской ходьбы не в счёт.

Лину это вполне устраивало, даже не так – более, чем устраивало. Так казалось, что в мире почти никого не осталось. Никого, кроме неё…

Громко и противно, прямо над головой заорала ворона. Ей тут же, сипло, скрипуче, отозвалась вторая, третья. В их нестройной перекличке Лине слышался издевательский смех. Типа, давай, кар-кар, р-рразмечталась она, кар! Полновластная цар-ррица мир-рра без людей, х-хар-хахха-арррр!

– Твари, – тихо сквозь зубы процедила Лина, крепко зажмурившись. Вороны как-то в раз угомонились.

Но слёзы уже подступили, едко обжигая веки. Девушка жалко всхлипнула, втягивая голову в плечи и крепче прижимая к себе рюкзачок. Сидя так, с темнотой под веками, Лина слышала журчание искусственного водопадика, прыгающего по камням в небольшой пруд. Шорох и шелест листьев над головой. Редкое натужное поскрипывание и лязганье колеса обозрения в вышине за спиной. Фоновая музыка сегодня молчала, и к девушке снова вернулась иллюзия: она осталась одна. Совсем одна. Наконец-то.

Отдышавшись, проглотив очередной приступ бессильных рыданий, она заставила себя открыть глаза. От прудика в зрачки тут же прыгнули яркие блики. Лина зашипела, в который раз проклиная генетическую причуду, почти лишившую её радужки пигмента. И не только радужки.

В своей семье или по-другому – на фоне своей семьи Лина выглядела форменной белой вороной. Нет, она не была абсолютным альбиносом, тогда было бы чем шикануть – мраморно-белая кожа, красные зрачки, вампирический образ и всё такое. Лина просто родилась вся какая-то обесцвеченная: кожа у неё была тонкая, на грани просвечивания, очень-очень светлая. Венки и сосуды под ней выглядели не голубоватыми, а пепельно-серыми, словно потёки грязной воды. По мере взросления это становилось причиной для всё более недобрых шуточек.

Волосы прямые, тонкие, как шёлковая нить, но удивительно густые и всегда лежащие как-то неподвижно, словно парик из металлической проволоки. Но почти в ноль лишённые пигмента, с едва угадываемым оттенком, они не походили цветом на благородное серебро. Больше всего этот оттенок напоминал мартовский лёд, слегка подтаявший на солнце и утративший кристальную прозрачность. Самое обидное, никакая краска не держалась на волосах, уплывая в сток весёлыми насыщенными разводами, оставаясь только на полотенцах и стенках ванной. И ни пол-тона от заявленного на упаковках не оседало на бесцветных Лининых прядях.

И самое главное: глаза. Тоже такие вот выцветшие. Были б как у тех же альбиносов – рубиново-красные, можно было бы создать образ неприступной женщины-вамп. А так – белое на белом, ресниц почти не видно, бровей тоже. Только точки зрачков, да контур радужки – едва заметный, словно твёрдым карандашом нарисованный, выделяли глаза на белом лице.

«Чудь белоглазая! – припечатала прабабка Яся, впервые увидев правнучку. И яростно перекрестилась, потом ещё и смачно трижды сплюнула. – Ненашенская!»

«Белая ворона», «моль бледная», «меловая голова» – позже добавили братья и старшая сестра. А родители, ругаясь за закрытыми дверями кухни, думая, что их не услышат, восклицали: «Немочь бледная! Поганка хилая! Кровь с водой!..». И по бесконечному кругу выясняли, от кого такое нагуляно или в чьей родне в каком колене бабы на сторону ходили.

Думали, Линка, маленькая ещё, не услышит и не поймёт. Зря взрослые так про детей…

Вся их родня была крепким замесом из татар и прочих ближневосточных народностей. Поэтому на шумных семейных сборищах-застольях Лина быстро начала ощущать себя лишней. Чужой. Поскольку на фоне родителей, братьев и сестры, тётушек и дядек – отменно смуглых, с угольно-чёрными курчавыми шевелюрами и глазами-черносливинами – она и смотрелась: чудью белоглазой.

«Нена-аашенская», – с каким-то злорадством цедила прабабка Яся, щуря чёрные маленькие глазки-буравчики. Ещё и ткнуть могла молчаливую, прятавшую глаза в пол девчушку. Больно тыкала, толстым жёлтым ногтем всегда попадая по рёбрам.

Особенно остро Лина начала понимать свою «ненашевость», когда стала узнавать себя на семейных фото – всегда чёрно-белых, потому как деда Кось всегда снимал на старый плёночный фотоаппарат и попросту не признавал новомодных цветных плёнок. Вот тогда-то Лина, в отличие от других девочек-ровесниц, страшно не взлюбила, когда её фотографировали. И почти возненавидела и сам процесс фотосъёмки. Почти.

Девушка тихонько шмыгнула носом, вытащила из кармана рюкзака смартфон, повозила пальцем по дисплею. На смену жалости к себе пришла та давняя и всё ещё острая тоска.

Единственным из родни, кто не изводил девочку дразнилками и не крестился, как увидит, был как раз деда Кось, бабай1 Кось. Одноглазый, с всклокоченной чёрной бородой, лысый-прелысый – и очень добрый и весёлый. Он напоминал маленькой Линке сказочного, перевоспитавшегося Бармалея, особенно когда корчил рожи и начинал хриплым басом восклицать: «По чёрной стене идёт Чёрный Бабай, глаз не закрывай!». И так все цвета мог перебрать. Вот он-то всегда с удовольствием тетешкался с внучкой, забирая из-за стола и уводя гулять. Или в соседнюю комнату, где читал ей сказки, большую часть которых сочинял на ходу. Никогда деда Кось не коверкал имя внучки, которым чуть вдрызг не переругавшиеся родители наградили дочь. А в паспорте у неё значилось: Мерилин Фаруховна Останкина. Надо ли говорить, как только в детском садике, а позже и в школе не издевались над таким именем! «Лина из Берлина» или «Мерка-водомерка» – были самыми безобидными. Старшие братцы, двойняшки Колька и Марат, до истерик доводили её, глумясь «Мурлин-Мурло», «Мурило в белилах» или «Гуль-мурль».

Благодаря, кстати, братцам эти прозвища быстро разлетелись по школе, куда вместе с ними ходила самая младшая из Останкиных. И в очередной раз доведённая до слёз, первоклашка Лина неслась домой, надеясь найти утешение у матери. Василя Камиловна, упарившаяся после работы у плиты, лишь устало вздыхала и отмахивалась: «Они же шутят, кызым2, что ты сразу в рёв-то?». И тут же отворачивалась к кастрюлям или находила ещё какой-то повод не смотреть в покрасневшие от слёз глаза Линки.

А отец вообще делал вид, что она не его, приёмыш, которую он терпит только из мужской милости, раз уж от его жены родилась. Хотя даже вредной прабабке Ясе были очевидны портретные черты бесцветной Линки и смуглого, аж до черноты Фаруха Николаевича.

И только старшая сестра Ксения, уже в выпускных классах, вдруг прониклась к младшей своеобразной жалостью: попыталась как-то перекрасить волосы Линки басмой. В басме было всё: тазик и полотенца, стенки и бортики ванной, и конечно, одежда обеих сестёр. Мать теми же полотенцами их и исхлестала, застав в ванной. А вот на Линкиных волосах – ни пятнышка чёрной краски не было.

Братцы тогда обеих неделю изводили дразнилками «Страховидная коза белая, коза чёрная, полотенцами драные!». Ксения тогда снова стала сторониться Линку, словно боясь заразиться её невезучестью и «страховидностью».

Вот когда бабай Кось стал для девочки самым родным человеком, добрым защитником, открывшим ей удивительный мир чёрно-белых фотографий. Именно он зачаровал её процессом фотосъёмки, к которой у Линки была почти патологическая неприязнь, на грани фобии. Дедушка со временем стал забирать внучку в свою крохотную однокомнатную квартирку, все стены которой были увешаны теми самыми чёрно-белыми («Монохромными!» – солидно пояснял деда Кось) фотографиями. На них обычные и скучные предметы и виды окружающего обретали какую-то загадочность, что-то по-настоящему волшебное. Линка подолгу могла рассматривать дедушкины работы. Внимательно разглядывала те, что хранились в пухлых фотоальбомах, краем уха слушая его объяснения. Словно он рассказывал не совсем ей понятные, но очень интересные сказки. Лина-девушка никак не могла вспомнить большую из них, как ни старалась.