Котейшество рассказывала, пару лет тому назад некий граф Хальденслебен, мучаясь докучливыми воспоминаниями об одной юной особе, которые привез из поездки по Италии, призвал к себе лучшего саксонского хейсткрафтера, обитавшего в тамошних краях, пообещав тому заплатить двести гульденов золотом, если он вырежет эти воспоминания с корнем. Хейсткрафтер долго отказывался, утверждая, что он специалист по адским наукам, а не по сердечным делам, но золото — великий мастер убеждения, уже через неделю он дал согласие. Но поставил свое условие — потребовал, чтобы на протяжении ритуала ни одна мельчайшая мелочь не мешала ему в работе.

Сам он провел перед этим три дня в изнуряющих медитациях, настраивая дух и сознание с такой тщательностью, что даже сердце у него билось точно часовой механизм, а глаза на какое-то время перестали моргать. Он знал, что это такое — запускать руки в чужой рассудок…

Графский майордом выполнил указания с педантичностью преданного оруженосца. В назначенный день из дворца были изгнаны все слуги кроме самых доверенных, натянувших вместо сапог пулены из мягчайшей кожи, а вокруг дворца выстроились двойным кольцом графские рейтары и бронированные големы в боевом порядке. Только лишь затем, чтобы не то, что незваный путник или бродячий трубадур, но даже и какой-нибудь шальной заяц не нарушили покой и сосредоточение мастера во время работы. Все окна перед этим были намертво заколочены, все двери заперты на засовы и опечатаны — ни одному сквозняку не было позволено вмешиваться в его работу. Дошли даже до крайности — сорвали двухсотлетний паркет и безжалостно порубили на дрова драгоценную мебель эпохи императора Рудольфа Второго, опасаясь бесцеремонных скрипов, которое могло издать старое дерево.

Все было предусмотрено в наилучшем виде. Точно в назначенный срок явившийся во дворец хейсткрафтер начал ритуал, возложив руки на чело графа. Тонкая, филигранная работа, с которой не справился бы и лучший придворный ювелир. Как знать, может, он и закончил бы ее без помех и волнений, кабы не муха. Обычная чертова муха, которая, напуганная всеобщей суматохой, затаилась где-то за гардинами в дворцовом углу, а после, маясь скукой, не придумала ничего лучше, чем приземлиться бледному от напряжения хейсткрафтеру аккурат на лоб.

Его пальцы дрогнули — на волос, не больше — но уже этого было достаточно. В рассудке графа стронулась какая-то малость, но, верно, это была какая-то важная малость, которая подчиняет себе ход большого и сложного механизма. Когда графа привели в чувство, выяснилось, что он потерял не только беспокоящие его воспоминания об итальянской пассии — он потерял гораздо больше. Не узнающий никого из придворных и друзей, утративший дар человеческой речи, он шарахался от окружавших его людей, визжа от ужаса, хлопал воображаемыми крыльями, пытался вырезать себе глаза осколком зеркала… Слугам пришлось связать его шелковыми шнурами и запереть в его покоях, но он нашел способ освободиться и, сбежав из дворца, утонул тем же днем во дворцовом пруду.

Его телу не пришлось маяться там одиночеством — уже очень скоро в его обществе оказался и незадачливый хейсткрафтер, сделавшийся еще более спокойным и сосредоточенным, чем прежде, с привязанным к ногам камням и развороченной выстрелом головой — капитан графской стражи, ставший свидетелем трагедии, расплатился с ним по чести за оказанную услугу, разве что не золотом, а свинцом…

Только никчемная дура, берясь за такую сложную и опасную науку, как Хейсткрафт, будет использовать для ритуала купленные с рук фигурки. Малейшая невидимая глазу каверна, мельчайший дефект, крошечный скол — тончайший рисунок чар будет непоправимо нарушен, а последствия сделаются чудовищными как для заклинаемого, так и для заклинателя. Но если чего в Броккенбурге и хватало во все времена, кроме адских владык и энергий, так это дураков. Наверняка не пройдет и недели, как какая-нибудь потаскуха, ухватив набор свинцовых идолов, примется за ритуал, пытаясь избавить свою дочь от заикания или саму себя — от воспоминаний о жеребце, который лишил ее невинности…

Продам бандодет работы мастера Рекнагеля. Восьмидюймовый ствол, отличный бой на пятьдесят шагов, инкрустация золоченой проволокой и яшмой…

Продам старое зеркало, чистое как слеза, маленькая трещина по нижнему краю…

Продам отрез шести фуссов прелестной тафты шанжан[1] небесного цвета…

Продам трехмесячного щенка аффенпинчера — чистый завод, никакие виды адских чар не использовались…

Херня. Херня. Херня. Барбаросса быстро утратила интерес к никчемным бумажками, тем более, что обещали они по большей части всякую никчемную дрянь, которая не интересовала ее ни в малейшей степени. Куда больше ее интересовали те суки, что вели ее — и вскоре она их увидела.

Их было двое, Лжец не ошибся. Они держались на изрядном удалении и так, чтобы не попадать в пятна света от фонарей, но держались так, что легкая надежда, которую она прежде ощущала, мгновенно осела облаком сгоревших мотыльков, оставив запах паленого хитина. Эти двое шли не так, как праздные гуляки в своем извечном путешествии от одного трактира к другому. И не как юные девчонки, томимые страстью, ищущие укромную подворотню, чтобы порадовать друг друга своими острыми язычками. И даже не как пара ведьм в поисках приключений, влекомые азартом, молодостью и выпитым вином. Они выглядели как…

Как ищейки, подумала Барбаросса, делая три размеренных выдоха, чтобы выплеснуть из легких вместе с воздухом ядовитую мошкару подступающей паники. Как парочка хорошо выдрессированных, но не очень опытных ищеек, держащих горячий след. Ха. Как будто сестрица Барби сама, в бытность Красоткой, не выслеживала в каменном лесу, именуемом Броккенбургом, двуногую дичь. Не замирала в подворотнях, слившись со стеной, напряженно наблюдая, с обнаженным ножом под плащом…

Хундиненягдт. Сучья охота.

Бри — когда милашка Бри еще была посмеивающейся франтовато разодетой «шутихой», а не булькающей собственной кровью падалью с развороченной промежностью — сказала, что кое-какие девчонки в Броккенбурге не прочь отведать крошку Барби на вкус. «Сестры Агонии», сказала она. Точат ножи и ждут не дождутся возможности ощутить себя взрослыми девочками.

Черт. В другое время это даже позабавило бы ее. Нет ничего более забавного, чем несколько неопытных блядей, стащивших на кухне ножи напяливших материнские чулки и уже мнящих себя роковыми искусительницами. Нет ничего более забавного, чем дичь, вообразившая себя хищником. Ей уже случалось сталкиваться с подобными стайками, с суками, у которых чешутся коготки, но которые ни хера не понимают, как устроена жизнь в Броккенбурге, как не понимают и своей роли в сложно устроенной иерархии здешних хищников.

По душу Панди Хиндиненягдт объявляли восемь раз — и восемь раз крошка Панди лишь ухмылялась, отряхивая с рук чужую кровь. Эту крысиную возню она даже не считала за подвиг, который стоит того, чтобы быть воплощенным в миннезанге, всего лишь за курьезный случай, о котором можно поведать за стаканом вина.

В обычный день Барбаросса была бы только рада неожиданному развлечению. Она… Свернула бы направо, мгновенно подсказал ей охотничий инстинкт, проснувшийся в дебрях сознания. Там, где Ункраутштрассе сливается с безымянным переулком, заросшим гибискусом, есть премилое местечко для такого рода встреч. Она затаилась бы там, позволив им сократить дистанцию, а потом…

Выскользнуть из темноты позади них.

Срывающееся дыхание вложить в два коротких шага — и сокрушительный удар «Кокетки» в челюсть.

Потом нож. Кулаками можно махать в свое удовольствие пока не устанешь, но настоящие дела на улицах Броккенбурга издавна решаются ножом. Ножом, снизу вверх, на выдохе, рассекая брюшину — оуу-ууф…

— Прекращай, — буркнул Лжец, недовольно косясь на нее, — Сейчас потечешь и промочишь себе башмаки.

Блядь. Должно быть, она слишком явственно это представила, забыв, что несет под боком чертового коротышку, своей наблюдательностью способного дать фору имперским астрономам.