Вошедший в дом Хулио не был пьян, но трезвым он также не казался. Обычно умные, погруженные в себя глаза были круглы и самодовольны, и в них нельзя было смотреть без страха: белки приняли цвет зрачков, и полыхало из черноты пламя.

– Ты вчера в присутствии всех, мне сказали, выворачивала у меня карманы! Ты осознаешь, как ты унизила меня?

Я поняла, сейчас произойдет что-то страшное.

– И бумаги моего стола перерыты! Ты все прочитала?

– Да.

И тогда Хулио… тогда Хулио… тогда мой Хулио…

– Достаточно! Мы видели, инженер! – кричали за окном.

– Я вернусь! – пообещал Хулио прежде чем уйти.

Х Х Х

В моей жизни было много всякого разного. От некоторых событий я отходила долго и с большим трудом. От некоторых, возможно, не оправилась никогда.

Х Х Х

Как ты мог, Хулио?

Х Х Х

Иногда мне хочется думать, что если бы я не поехала на ту пирушку, на которой не хотел меня видеть Хулио, не прочитала бы те письма, не увидела бы ту пышнозадую девушку с тонкой талией и толстой косой, не обыскала бы его карманы в поисках ключа, все было бы иначе в наших отношениях. Иногда мне хочется так думать. МНЕ ХОЧЕТСЯ, ЧТОБЫ ТАК ОНО И БЫЛО! Но один Ангел и один Бес нашептывают мне на ухо, успокаивая:

– Не было бы пирушки, случилось бы что-нибудь другое, у нас заготовлено было множество замен.

И под их шепот я оправдываю себя – за то, что поехала на ту пирушку, увидела ту девушку, прочитала те письма, среди которых попадались странные записи – расшитый дневник?..

«… Смерть избавляет от страха. Из цветов самые красивые увядающие внезапно. Женщины, рожая детей, преумножают смерть, ибо вновь родившийся протаптывает свою тропинку к смерти. Тропинки разбегаются, сходятся и все ведут к смерти. Чья тропинка оборвется раньше, тот быстрее добирается к цели…»

Красивые слова, романтично-трагические мысли… Позёрство! Я не верю. Смерти боятся все люди – это заложено в человеке, это инстинкт самосохранения. Я не верю. Я люблю жизнь. ЖИЗНЬ, ЖИЗНЬ!.. Я хочу жить и БЫТЬ СЧАСТЛИВОЙ! И буду! БУДУ! Я буду счастлива!

И что из того, что я увидела Хулио на пирушке, на которую он меня не приглашал, смертельно пьяным и в обнимку с пышнозадой девушкой? Что из того, что я обыскала его карманы в поисках ключа, который он был не способен мне протянуть? Что из того, что я узнала о его измене с подругой жены в присутствии маленькой дочери? Что из того?!.

Ведь Хулио был благороден по отношению ко мне: он вернул мне сына, он спас меня, когда я лежала при смерти в мятом грязном тряпье постели в пустой квартире и никто меня не навещал, он оплатил мои долги, он помог мне прижиться в Политехе и стране, и я любила и страну, и его, Хулио, любила горы, облака и его, Хулио, свежий воздух, солнце, ветер, запах эвкалиптов, ледники Чимборасо и его, Хулио. Я любила так первый раз в своей жизни, первый и последний, я никогда так не любила никого прежде и знала, что уже не смогу после, Хулио был для меня страной, Политехом, ледниками Чимборасо, солнцем, ветром, облаками, он был для меня всем, я любила его каждой клеткой своего существа и готова была приять и любить его, какою бы не оказалась его душа.

Но почему неблагородное чтение чужих писем на неблагородной пирушке не стало случайным событием, а оборвало благородную нить отношений? Почему? Почему? Потому что я УЖЕ без памяти любила Хулио, принадлежала ему и зависела от него и не было надобности больше в благородстве? Или потому, что оказывается невосстановимой порванная нить, и словно сдерживавшая прежде внезапно открывшийся заслон пороков, она, разорвавшись, высвобождает человека из-под бремени благородства, и он предстает таким, как есть – страшным без покровов?

Почему?

Прочитав то, что я прочитала, мне было проще понять Хулио и все, что случилось потом – а оно все равно бы случилось, так или иначе. У одного Ангела и одного Беса было заготовлено множество замен.

Или… все-таки… все МОГЛО сложиться иначе? Могло ли? Могло ли? могло ли? могло ли? могло ли?…

Не могло.

Х Х Х

Остановись, память, сделай пропуск, пробел в череде событий – ну зачем тебе нужно все помнить? – я не хочу вспоминать, не хочу, не хочу… Вычеркни, сотри в своей записи и моей жизни тот вечер! Уничтожь в моей голове саму ту ткань, которой надлежит это помнить, я не хочу это помнить, не хочу…

Но я помню… почему, как при замедленной съемке?… переворачивается сковорода с картошкой и по дереву пола расползается масляное пятно – все огромней, огромней… молоко, которое только что я поставила на плиту греться, опрокидывается мне на голову и стекает с волос на одежду… струи теплого молока… из кухни, куда я забилась, меня тащат в зал, я упираюсь, я не хочу, там люди в окнах… телефон поднимается высоко-высоко – этот мужчина такой высокий… он – Хулио?… – и медленно… почему как при замедленной съемке?.. опускается телефон мне на голову, тупая боль, гул, я лежу на полу…

– Достаточно! Хватит! Мы видели, инженер, – голоса за окном.

Х Х Х

Была глухая ночь, когда Хулио вернулся.

– Забирай вещи, и уходи! – сказала я.

– Это ты МНЕ говоришь?

Хулио вытолкал меня за дверь.

Тихо – не дай бог ребенок проснется! – я скреблась в дверь:

–Хулио! Пусти!

Он открыл дверь, взглянув ему в лицо – оно попало в свет фонаря – вновь я увидела слившиеся со зрачками белки и вырывающееся не только из зрачков, но со всей поверхности глаз пламя, и я отпрянула от двери.

Хулио тянул меня за руку в дом.

– Нет! Нет! – я вырывалась.

Босые ноги, ночная рубашка… – такой я прибежала в дом сеньоры Далии.

Ночи в Риобамбе темные и холодные.

Х Х Х

Я проклята.

Х Х Х

Старшие дети сеньоры Далии были моего возраста, но дружила я с их мамой, полной, подвижной, веселой женщиной лет сорока. У нее были умные глаза и крашеные в седину – белые-белые – редкие короткие волосы. Обращалась ко всем она очень ласково: моя дорогая, моя любовь, моя доченька, моя жизнь… что, впрочем, ничего не означало.

– Что случилось, моя дорогая? – спросила она меня и принесла плед.

– Сеньора Далия… – я всхлипнула.

Она просила звать себя просто Далией, но я никак не могла решиться назвать женщину вдвое старше меня просто по имени, отчества у нее, разумеется, не было, и я никогда не опускала «сеньора», хотя при близости отношений это звучало странно и привносило оттенок «госпожа».

– Сеньора Далия…

Мне было трудно рассказать, что случилось.

Она усадила меня в машину.

– Сеньор! – сказала открывшему дверь Хулио сеньора Далия. – Моя подруга – женщина тонкого душевного устройства, изысканного воспитания и не привыкла к мужланскому обращению!

Хулио был смущен ее появлением. По крайней мере, бить меня в ее присутствии он не мог.

–Простите, сеньора, – сказал он вежливо – это наши проблемы, и мы разберемся сами.

–Уходи, дерьмо, подонок, мерзавец! – потребовала на русском женщина тонкого душевного устройства.

– Прости! – попросил на русском Хулио. – Я ничего не помню! Расскажите мне, что случилось? – попросил он на испанском. – Кажется, я выпил…

Белки его были светлы.

– Уходи! – сказала я, но уже не так твердо.

– Сеньора, я прошу прощения, разрешите мне поговорить с Кирой без вашего присутствия! – обратился Хулио к сеньоре Далии.

– Я могу быть уверена в безопасности моей подруги? – поинтересовалась сеньора Далия и ушла. Урчание ее машины стихло.

Стоит ли говорить – я простила. Каково бы ни было потрясение – избиение, открытие ужасного порока… – женщина не способна разлюбить в один день или два.