– Утрите мокрые мордочки, и шибче все на кухню. А ну у меня! – мамуша утихомиривала взбунтовавшуюся ватагу, сквозь смех глядя на всклокоченные волосы и выпученные глаза. Надо сказать, что Фло Габинс – муфлишка строгая, но добрая. Как и положено главной в деревне храмовнице и травнице.

Ей ли не знать, что нужно каждое утро открывать на полях каждый цветок! Самая важная для всех муфлей работа. Не всякий радостецвет сам поднимает тяжелый ярко-желтый бутон и раскрывается для того, чтобы норна нырнула внутрь и стряхнула со своих шерстинок пыльцу радости. Ту пыльцу, которую она тщательно собирала и несла. Ту пыльцу, которую на следующий день радостецвет приумножит внутри своего соцветия и выпустит вверх, в дождевые облака. Это чрезвычайно важно не только для Многомирья, но и для мира людей. Хотя люди даже не ведают об этом. Но какая разница? Главное, что об этом ведают в Многомирье.

– Поели? Шибче на работу, засони! Чего вы сегодня такие, – бередила семью мамуша. – Фио, покажи пример сынушам.

– Фло, что ж за канитель?!– возмущался и потирал живот папуша, пытаясь ухватить еще один оладушек. – Надо непременно перед работой набить брюшко, да посытнее и в спокойствии.

– Во сне вы животы не набили? – возмущалась Фло и суетилась. – Проспали! Хранитель вас не видит! Фрим, чего стоишь? Ты сегодня с папушей. Фио, а ты чего? Бригады уже заждались. Ну не смотри на меня так! В сумке уже все приготовлено – чай бодрости и оладушки. Сегодня они с яблочками.

– С яблочками. То-то я почуял – вкусные как никогда. Хороши с яблочками, – папуша сопел и продолжал копошиться с одеждой. Сегодня он был копошливее обычного, не в пример мамуше. Фло порхала по кухне, накидывая бездонные сумки со снедью на домочадцев, и подбадривала каждого из них. – Как жи ж, – нерасторопно обувался папуша, – напилась, кажись, волшебного чая с утра, вот и бодрая, словно тебе всего пятьдесят лет, а не твои семьдесят три.

– Семьдесят три еще молодость. Я и в сто, да и в сто пятьдесят буду как норна, юркая да сметливая.

Папуша Фио широко улыбнулся, «ойлялякнул» и прихлопнул женушку по юбке. В отличном расположении духа он вышел на задний скотный двор и, припевая: «Флоша-Флошечка моя, что за душка, ой-ля-ля», – накинул на любимую белую каняку синюю упряжь. Гордо вывел со скотного двора. Яркая добротная упряжь каняки бригадира была видной. Он купил ее в позапрошлое белоземье в ярмарочном квартале деревни Сочных Лугов. Долго торговался, но прикупил за две монеты, и с той поры упряжь стала его приметой и особой гордостью.

Деревня Больших пней загудела и закипела работой.

Папуша Фио припевал и поглаживал изредка короткую бородку. Он вел бригады рабочих муфлей, восседая и покачиваясь на своем жеребчике. Стаи рабочих норн летели за ними. Нужно было расставить на каждое поле свой отряд. Дорога была шумливой. Неусидчивые и беспокойные норны в пути делились новостями и сплетнями, которые они насобирали вместе с пыльцой радости. Работники переговаривались, пели или внимательно слушали их болтовню. Иногда новости были такими интересными, что то там, то здесь раздавались цоканья и восклицания: муфли уточняли или дорасспрашивали мелких болтушек.

– Вот это новость! – вдруг раздался очередной возглас. – Вы слыхали?!

– Неужели появились ведмеди? – воскликнул кто-то еще.

– Страх какой! – Откуда между деревнями стали ходить великантеры? – Ведает ли Хранитель? – пронеслось по бригадному строю.

– А ну забыть такие разговоры! – прикрикнул папуша Фио и зыркнул на негодовавших и немного испуганных муфлей. – Что за трекотня?! Если болтать да слушать чепуху всякую, тогда все станут только и делать, что страшиться да в бомбороки падать. Для радостной жизни и времени не останется. А что за жизнь без радости, и что за работа?

Папуша натянул удила, рот каняки открылся, длинная шея немного напряглась, и жеребчик зафырчал, запрокинув голову.

– Фр-р-р! – закричал снова папуша. – Не фырчать! И ты туда же, вслед за норнами и слишком уж языкастыми муфлями.

Каняка выгнулся, встал на дыбы и попытался скинуть наездника.

– А ну тут у меня! – натянул удила туже и легко хлопнул жеребчика по шее папуша Фио, вслед погладил. – Добрый каняка. Хороший каняка. Послушный каняка.

Белый жеребчик присмирел.

– Радостениеводство, – вещал папуша Фио, объезжая пеших муфлей, – не терпит грубости, страха и грусти. Наша работа – выращивать радость, а норнам лишь бы поболтать. Разумно долдоню?

– Разумно! – дружно и громко согласились бригады и приступили к своему обычному, ежедневному, чрезвычайно важному для двух миров труду.

На площади в этот час не было ни души. Если не считать нескольких слишком уж разошедшихся радованков, что свили гнездо и вывели трех птенцов, да не где-то там, а прямиком на верхушке кривой осины позади храма. Или радованки хотели поведать об этом всем жителям деревни, или учили выводок песням, поди их разбери, но шуму от них было больше, чем обычно. Впрочем, они не мешали храмовой двери.

Дверь спала и даже негромко прихрапывала, когда за круглый оповещеватель взялась лапа Лифона.

Муфель довольно сильно стукнул тяжелым кольцом, и веки закрытых глаз храмовой двери вздрогнули, но не открылись. Лифон снова ухватил тяжелое блестящее кольцо и ударил три раза, проговорив вслух при этом:

– Тук, тук, тук.

Дверь зевнула, медленно открыла глаза и уставилась на муфля.

– Как бы тебя ни величали, о прихожанин, я рада тебя впустить в храм, – торжественно произнесла дверь.

– Тьфу ты, – буркнул себе под нос Лифон и сделал два шага назад.

– Что ты сказал, о прихожанин? – уточнила дверь и снова зевнула.

– Открывайся, сказал. Я в храм иду, а не с болтливой дверью трекотать.

Дверь обиженно поджала губы, скрипнула и, делая ударение на каждом слове, с холодной вежливостью повторила:

– Как бы тебя ни величали, о прихожанин, но ты должен сказа…

– Ага. Заветные слова, – нетерпеливо перебил ее Лифон.

Дверь с обидой в голосе от того, что ее осекли, продолжила:

– Сказать слова, заветные для каждого доброго муфля, который хочет войти в храм Радости.

– А если забыл? Забыл, и все.

Но, не желая и дальше стоять у закрытой двери – а двери из казьминного дерева, надо отметить, обладают привереднейшим характером, – муфель все же произнес заветные слова.

Дверь распахнулась. Необъятная по своим размерам зала, залитая волшебным светом, открылась перед Лифоном. Свет исходил от прозрачного витражного купола, что был разбит на диковинные узорчатые фрагменты. Опоры и перекрестья для них ковали, видно, самые умелые муфли. Не иначе, как из деревни Кузнецов. А уж кто мог создать такие тончайшие витражи, пожалуй, лишь Хранителю было ведомо и, верно, еще местной храмовнице – Фло Габинс.

Если бы Лифон присматривался, он бы увидел в этих витражах целые сцены, изогнутые растения и увлекательные сказы, но Лифона увлекло другое – блеск, исходящий от лучей, отбрасываемых куполом. Все переливалось драгоценно в их сиянии, все сверкало, и золотилось, и серебрилось, и было ярким, что самый нарядный кафтан из парчи.

Круглая витая лестница, ведущая куда-то вверх, белые стены, книжные полки до потолка и книги на них, блестящие поверхности подсвечников – повсюду играл цветной волшебный свет. Он проникал и высвечивал самые темные углы, но не в душе Лифона.

В отличие от площади, здесь, внутри, было полно муфлей. Все они на миг отвлеклись, глянули на того, кого впустила казьминная дверь, и вновь вернулись к своим занятиям. Трое муфлей, сидя на скамьях возле библиотечных полок, читали под витражными лучами желтого цвета, пятеро что-то царапали за большими столами на листах бумаги, периодически прикусывая чернильные перья, по ним скользили ярко-зеленые лучи.

Лифон побродил, обнаружил вокруг храмовницы тесную толпу, попытался протиснуться, но куда там! Поглядывая на печенье, что стояло возле мамуши Фло, окруженной муфлями, прошел несколько раз между полками, подпирающими высокие своды, для вида полистал одну из попавших под лапу книг, небрежно поставил ее обратно, развернулся и вышел.