Для О. М. Медушевской было характерно поэтому тонкое понимание значения подлинной информации в отличие от ее имитационных, суррогатных форм. Официальная, идеологическая, партийно-бюрократическая риторика со всеми ее символами и атрибутами воспринималась как фальшивая и оказывалась по одну сторону, и наоборот подлинная, научная, интересная – по другую. Это проявлялось не только в науке, но и на бытовом уровне в подчеркнутом внимании к языку: когда в детстве я повторил некоторые выражения, использовавшиеся моей няней из простонародья, мне было строго разъяснено, что так говорить нельзя, потому что это неправильный и нечистый язык, которым говорят мещане. Точно также некоторые «революционные» темы, дававшиеся учителями для подготовки докладов и сочинений в школе – вызывали ее насмешливое отношение. О некоторых книгах речи даже не было – хватало одной ее иронической улыбки, чтобы понять, что это макулатура. Ольга Михайловна прекрасно знала всю мировую литературу, но особенно любила Пушкина. Любимые книги, которые мы вместе читали и обсуждали, как я теперь могу констатировать, все были так или иначе связаны с критическим анализом информации и источников, – начиная от «Мифов Древней Греции» Куна или «Песни о Гайавате» Лонгфелло в переводе Бунина до сочинений Пушкина, Гоголя, Аксакова, графа А. К. Толстого, Булгакова. То, как она читала «Порой веселой мая» или «Мастер и Маргарита» очень трудно представить как «просто чтение»: это была полноценная художественная интерпретация текстов, когда содержание передавалось не только словами, но модуляцией голоса, выражавшей драматизм, печаль, иронию и сарказм классических произведений с позиций собственного жизненного опыта и критического анализа драматической эпохи. Среди любимых авторов были, разумеется, Шекспир, Сервантес, Свифт, Марк Твен и О'Генри. В круг моего школьного чтения, помимо исторической классики (Геродота, Плутарха, Соловьева и Ключевского) были включены исторические источники – от летописей до описаний географических открытий – Кука, Магеллана и др., а также культуры и быта различных народов мира, включая совместное составление карт этих путешествий – тема, особенно близкая и интересная Ольге Михайловне. Существенное внимание уделялось и современной для того времени классике фантастики – Р. Брэдбери и братьев Стругацких (особенно книга – «Трудно быть Богом»). Позднее к ним прибавилась книга Дж. Оруэлла – «1984» и «Архипелаг Гулаг» Солженицына, доступные тогда только в самиздате. Поскольку я, совершенно свободно обсуждая политические вопросы в семье, часто говорил в школе то, что думал, существенное внимание обращалось на кодекс моего поведения и речи: четко разъяснялось, что можно говорить и что нет, до какой степени это опасно и почему. Это была прекрасная школа работы с информацией и, одновременно, практическое освоение принципов теоретического источниковедения[67].
В информационном пространстве общения, – считала О. М. Медушевская, – параллельно существуют два языка, обслуживающих различные цели – выражения достоверной информации для обеспечения адекватного знания реальности и манипулирования поведением людей. В первом случае система понятий – более проста: говорить правду легче, особенно, когда информация берется на веру, воспринимается без критической проверки. Во втором – имеет место более сложный тип информационного поведения (знаменитое «двоемыслие»), основанный на использовании метафор, образов, неопределенных или «танцующих» понятий. Не случайно искусство, имеющее функцию освоения негативной реальности, привыкания к ней, – говорила она, – дает такое большое количество ситуаций обмана (Отелло), самообмана (король Лир), подозрения обмана и стремления освободиться от него (Гамлет), гипер-подозрения и коварства («Коварство и любовь») и прозрения («Горе от ума»). Таким образом, анализ психологии информационного процесса возможен с использованием художественных образов. Однако наука и искусство преследуют разные цели: последнее имеет дело с типичными познавательными ситуациями, наука – с избранными.
В условиях однопартийной диктатуры сознательно избранная этическая позиция могла включать две различных схемы поведения: есть вопросы, по которым можно (а иногда необходимо) пойти на компромисс с действующей властью (если это касается тактических уступок), но есть вопросы, по которым категорически нельзя – когда уступки затрагивают существо работы ученого или его совесть, поскольку в этом случае компромисс означает утрату творческой способности – самого ценного достояния мыслящего человека. Соответственно выстраивалась оценка представителей советской историографии: от глубокого уважения к тем, которые смогли выстоять, несмотря на преследования (как Андреев и Яцунский) до скептического (в отношении М. Н. Покровского и его «школы») или просто иронического отношения к «официальным» историкам (как, например, М. В. Нечкина и ее окружение), не говоря о многочисленных одиозных представителях т. н. «историко-партийной» науки.
Сама О. М. Медушевская, знавшая подлинную цену человеческим эмоциям, обладала редким стоицизмом. Когда было совсем трудно или кто-то жаловался, всегда коротко и холодно говорила: «бывает хуже». Для человека, заставшего период сталинский репрессий (затронувших многих близких людей), видевшего взрыв Храма Христа-Спасителя (обломок стены которого пробил окно и влетел в ее комнату), пережившего войну (с ее холодом, продовольственными карточками и сбором зажигательных бомб, сбрасываемых немцами на Москву), непосредственно наблюдавшего в школьные годы борьбу с «врагами народа», в студенческие – кампанию по борьбе с «низкопоклонцами перед Западом» (одной из жертв которой стал ее учитель Андреев), а затем вынужденного десятилетия выживать в серых советских буднях, каждодневно отстаивая право на занятие наукой – эта короткая фраза весила очень много. Смерть Сталина, вызвавшая шок в советском обществе, была для ее семьи, напротив, знаком раскрепощения и возможных перемен к лучшему Сталинские политические процессы 1930-х гг., как и все последующие идеологические кампании – рассматривались как лживые и лицемерные, а советский коммунизм – как бюрократическая утопия, которая смогла утвердиться исключительно из-за примитивности массового сознания. Впрочем, отношение к революции и советскому строю было скорее научным, чем эмоциональным (в отличие от более старшего поколения научной интеллигенции). Этот строй, – полагала она, – не смог бы победить и, тем более, удержаться только с помощью насилия. Его утверждение, в конечном счете, было выбором основной части населения – крестьянства, подлинные уравнительно-распределительные настроения которого так ошибочно интерпретировала и идеализировала народническая интеллигенция. Изменение ситуации, возможно, следовательно, с осознанием массами и властью негативного результата выбора, сделанного в Октябре 1917 г. Перемены, связанные с «оттепелью», воспринимались, конечно, позитивно, но без всякого ложного энтузиазма. В этом отношении характерно и сдержанное отношение к т. н. «шестидесятникам» как в целом конформистской и лояльной режиму части интеллигенции: они, что же, узнали о сталинских преступлениях и «прозрели» только после XX съезда? – иронически спрашивала она. Именно поэтому она вполне приняла радикальные социальные перемены, связанные с перестройкой М. С. Горбачева и последующие преобразования 90-х гг. XX в., видя в них (несмотря на все трудности и издержки) естественный выход из тупика неэффективной репрессивно-бюрократической системы.
Ольга Михайловна не испытывала ни малейших иллюзий в отношении официальных поощрений или наград, часто повторяя известную сентенцию советских заключенных: «ни о чем не жалей, ничего не проси и ни на что не надейся». Она, конечно, надеялась на общественное признание, но никогда не ставила его выше своего долга. На мой вопрос о значении для ученого прижизненного признания его заслуг заметила однажды: «нужно стремиться сделать максимум, не думая о признании, и тогда, возможно, когда-нибудь, придет оценка труда». При этом она обладала необыкновенным оптимизмом и самоотдачей – работала до последнего дня, никогда не жаловалась, всегда знала, что нужно делать в данный момент. Ей было свойственно четкое, ясное и светлое отношение к жизни. Возможно, с этими качествами была связана ее поразительная способность к предвидению. Когда я в период расцвета т. н. «развитого социализма» задал наивный вопрос – почему правительство не может вернуть А. Д. Сахарова из ссылки и принять его программу преобразований, она отвечала: сделать это, конечно, можно, но тогда – не будет СССР. Могу совершенно определенно заявить: все данные ею прогнозы – от необходимости принятия новой методологии истории до обреченности советского эксперимента, включая чрезвычайно точные оценки политических явлений, событий и лиц, – подтвердились в полной мере.
