В поток солнечного света, что катится по улице Мопра, вливается нежно-сизый слой — дым костра. Сбежавшие с уроков лоботрясы безумно любят печь картошку в кострах у Вятки!

Алексей шагал по улице вдохновленный, с радостным предвкушением встречи. Эту встречу он прежде оттягивал, даже избегал. Сегодня — она ему позволительна и необходима. Ему теперь все можно. Гуляй, рванина! Через неделю-другую — армейская служба. Он шел, твердил фразу, невесть откуда выплывшую: «Если нет шансов стать королем, стань любовником королевы… Кто это сказал? Да ведь это я и сказал!» Опять развеселился, воспрял над обыденностью.

Самые пригожие и ухоженные провинциальные девушки работали в ту пору в ювелирных магазинах. Словно благородный металл и изысканные камушки доверялись только избранным красоткам. Нет, это были не те грудастенькие и толстогубые мальвины с блескучих журналов, вызывающие мужикову похоть, у тех краса — наштукатуренная, неживая, да и в глазах — сплошная тупость, как у налаченных коз… Красота провинциальной русской продавщицы из ювелирного — не для плотского распыла, не для грубой похоти. Чувственность тут не первое, первое — чувство! Симпатия, восторг, любовь, омут… Чувственность без чувства — лишь физиология. Русскому человеку даже от падшей красавицы нужна капля симпатии и любви! Так вольно размышлял Алексей Ворончихин, когда ноги несли его в магазин ювелирторга «Алмаз», где работала Елена Белоногова.

Почему он раньше обходил стороной это живое злато? Не хотел лезть в роли утешителя в пекло девичьей судьбы. Елена после школы крепко задружилась с летчиком из местного авиаотряда, собралась замуж. Но на пороге ЗАГСа союз с летчиком развалился — кому на потеху, кому на слезы. Фату невеста сорвала с головы, швырнула в овраг. Фата повисла на кусту белым поучительным кулем.

…Из магазина «Алмаз» Алексей Ворончихин вышел почти пьян. Или совсем пьян.

Светило солнце. Плыли белые облака. Желтый кленовый лист чаровал взгляд, держась в одиночестве на крайней ветке. Вечнозеленая, с кривой макушкой елочка зеленела на пустом рыжем газоне. Двое милиционеров загружали со скамейки в сквере в «воронок» пьяного мычавшего мужика для вытрезвления в вытрезвителе. Худая старушка в зеленом болоньевом плаще кормила голубей крошками, отщипывая их от нарезного батона. Чайка сидела на мусорном баке и водила по сторонам длинным клювом. Весь мир таил смысл. Но главный, заповедный смысл — не вне, а внутри человека. И мир — не то, что вокруг человека, а то, что внутри него. Мир, который вне, всегда будет прекрасен, равнодушен и даже жесток. Этот мир будет убивать отца, неволить мать, гнуть через колено брата. Этот мир будет засылать мурашкиных и разуваевых. Он навечно останется неподчинимым и несправедливым. Мир вне — утратил естественность. В нем мало правды и радости. Мир вне — всегда агрессивен, всегда — против… Мир внутри — всегда миролюбив, всегда — за… Только в нем, в частном мире, возможна гармония и справедливость, только в нем — первостатейная истина, истина высшей пробы. Что-то ювелирное закралось в последние мысли Алексея.

Он остановился, — он в общем-то и не знал, куда идет, — оглянулся на магазин «Алмаз», в котором осталась Елена. Ему захотелось вернуться, бежать к ней. Он хотел ее всю. Всю-всю-всю! Ее голоса, ее взгляда, ее рук, ее губ, ее тела… Словно мороз по коже прокатился, он замер на месте в лихорадочном ознобе, — он снова беспредельно в нее влюблен. И теперь счастлив. А что мир? Этот мир остался таким же, если бы он прошел мимо «Алмаза». Здесь по-прежнему кормили бы голубей, подбирали алкоголиков, кривобоко росла б вечнозеленая елка. Счастье человеку дает не мир. Мир предоставляет выбор. В мире всегда найдется то, к чему стремится душа. Дать душе волю — вот счастье!

Не меняющийся с годами вышибала, с большой, до блеска обритой головой, сбитень Боря Кактус, стоял в красном форменном пиджаке в фойе ресторана «Русская тройка». Он зорко следил за теми, кто сочился в ресторан, праздный наряженный народ был у него подконтролен и даже рентгенно проверяем на состоятельность.

В зале на столах с белыми скатертями сверкала золотыми ободками посуда, поблескивали ножи, вилки. С кухни разносился вкусный насыщенный запах бефстроганов. Тощий, длинношеий музыкант, по прозвищу Вова Дуреман, настраивал бас-гитару на невысокой сцене. Официанты принимали заказы и несли первые полные подносы. Посетители закуривали, приглядывались друг к другу, некоторые уже прикидывали возможный улов.

Здесь были пехотный майор, капитан танкист и морской офицер, кавторанг, несколько всем известных завсегдатаек: вятских людок, светок, маринок; парочка продажных лахудр, на которых посетители из местных уже не клевали; компаниями — шпана, студенты, шулеры, командированные инженеры из Куйбышева, снабженцы из Астрахани, театральные артисты из Йошкар-Олы, и конечно, с толстыми лопатниками грузины, снявшие огромные фуражки в гардеробе…

Что может быть в России уютнее, чем провинциальный ресторан! В него, как реки в море, стекаются судьбы. Здесь растворяется вся прошлая жизнь. Здесь хочется жить только сейчашным мгновением! Алексей усмехнулся этой продолжительной мысли, оглядел мельком зал и снова обнял Елену за талию, притиснул к себе. Почему оглядел зал мельком? Потому что не на что и не на кого ему больше смотреть, чем на свою Ленку! Он уже исцеловал ее в щеки, в шею, в руки, он ее уже всю обжал, изобнимал, перещупал… Она только и знала, что оправляла лилово-красное, из тонкого шифона платье, да беспокоилась, чтоб Алексей не порвал на ней черные колготки, в сеточку, итальянские… А сама льнула к нему не меньше, чем он к ней! Зеленые глаза лучились, влюбленно щурились. Проснувшаяся, будто вулкан, сила первой любви опять обворожила их, как в школьные годы, сделала сумасшедшими.

— Ты вспоминал меня?

— Очень часто.

— Я ждала тебя… Иногда смотрю на двери в магазине — вдруг сейчас Леша появится.

— Сегодня появился.

— Почему раньше не заходил?

— Третий лишний… Ты за летчика замуж собралась… — безревностно шептал Алексей, целуя Елену в ухо: — Почему от него сбежала?

— Бабушка научила, — распахнуто отвечала Елена. — Все хорошее, что было с женихом до замужества, подели, говорит, на три. А все плохое умножь на три. Тогда и получишь счастье своей супружеской жизни… Я после этой арифметики с порога ЗАГСа и рванула. Летчик ревнивый, придирчивый… Не мое! — Она смело, естественно и без стеснения обняла Алексея за шею: — Это ты, Лешенька, навсегда. С тобой в любое время, как с родным. А другие — они… они глупые. Мужики вообще очень глупые… Претензии какие-то, ревность, обиды. Не хочу вспоминать! Я с тобой… сегодня… Всегда с тобой.

Он пьянел. Она пьянела. Пьянели от первого бокала вина, от хриповатого голоса Вовы Дуремана, который на жутком английском запел битловскую песню «Эс ту дей», пьянели от ресторанного зала с синим распутным табачным дымом, от пролетавших бабочек в горошек на белых рубашках официантов…

Столик, за которым они сидели, стоял в углу зала, у колонны, для них — выигрышно: никому глаза их нежность не мозолила. Ресторанный вечер тем часом раскочегаривался. Все громче голоса, смех. Все больше дыма. Пьянее и умильнее посетители. Площадка перед сценой с каждой песней заполнялась танцующими.

— Для нашего дорогого гостя из Москвы, — объявлял Вова Дуреман, получив очередной «парнас», — Алексея Ворончихина мы исполняем эту песню. Из репертуара Джо Дассена.

— Леша, это тебя, — с изумлением сказала Елена.

Алексей огляделся: московского двойника быть не могло, именного сходства тоже. Он вышел в центр зала, чтобы понять, кто решил приветствовать его песней, не пожалел пятерку. Вова Дуреман уже с микрофонной гнусонцой запел, подлаживаясь под популярного французского шансонье.

Мир, в котором нет тебя…

— Танька? Вострикова? — Алексей сперва не признал бывшую соседку.

Коротко стриженная, крашеная в блондинку, в нелепых для ресторана солнцезащитных очках. Брюки полосатые, как пижама. Кофта — лапша. Сидела она в компании военных, как тертая шалманщица. Благо хоть не с «урюками», подумал Алексей, пробираясь этой мыслью к брату Павлу.