– Прошу сидаты! – Произнес судья и сел сам. По обе стороны от него расположились народные заседатели13 – безликие тетушки из лесокомбината. Коротков уже знал, что на судейско-прокурорском жаргоне их называют кивалами. Они, формально имея все права судьи, ничего не решали и во всем соглашались с судьей. Обычно руководители предприятий направляли в суд тех, чье отсутствие на предприятии не сказывалось на результатах работы.
Адвокат в скромном сереньком пиджачке, как нахохлившийся воробушек, примостился за столом напротив прокурора, сверкающего звездами. Подсудимому указали место на передней скамье, где он и расположился, не зная куда пристроить тяжелые кисти рук. Остальные гуцулы тесно сбились у него за спиной. Коротков сел один, но так, чтобы всех видеть, и вдруг ощутил себя зрителем в любительском спектакле.
Над головой у судьи – панно. На нем – молодая супружеская пара с маленькой девочкой на руках. Нелепость ситуации, кажется, ощущал лишь молодой юрист. Уголовный процесс осуществлялся в помещении с праздничной атрибутикой, предназначенной для бракосочетания! В довершение идиотизма ситуации над изображением молодоженов красовалась выведенная крупным шрифтом надпись: «Будьте счастливы!»
Свидетелей по делу не было. Точнее были. Заготовитель и колхозный бригадир. Но в документах дела была бумажка о том, что-де оба заняты на производстве, и в судебное заседание прибыть не могут.
Проверив явку участников судебного процесса, судья монотонно, проглатывая фразы, начал читать обвинительное заключение14.
– Торопится. – Отметил стажер. – Еще бы! На столе у головы такая закусь!..
Гуцулы явно не понимали и третьей части того, что читал судейский.
Впрочем, не удивительно. Текст обвинительного заключения напечатан на русском языке (делопроизводство в милиции и прокуратуре ведется на русском языке). Текст, написанный по-русски, судья на ходу, не очень аккуратно, но привычно переводит на украинский язык (делопроизводство в судах ведется на украинском языке).
«Уж лучше бы читал по-русски. Хотя бы мужики, служившие в армии и выезжавшие в северную часть России на лесоразработки, поняли, что такого натворил Иван Ворохта, – подумал стажер. – Украинский они понимают хуже, тем более, терминологию».
Утомленная, плохо ориентирующаяся в происходящем публика сосредоточивает свое внимание на прокуроре, интуитивно понимая, что главное действующее лицо здесь он. Тот же, откинувшись в кресле, расслабленно о чем-то думает и, похоже, почти не слышит судью.
Судебное следствие прошло стремительно. Невнятные и угрюмые показания Ивана, оглашение судом отдельных материалов дела и показаний не явившихся свидетелей. Вот и все, уважаемые.
Когда судья, прокурор и адвокат стали задавать вопросы подсудимому, оживились гуцулы. Благо, вопросы были на местном русинском диалекте. Теперь напрягся Коротков. Некоторых слов он не понимал, хотя общий смысл улавливал.
«Конечно, все это не согласуется с нормами уголовно-процессуального права, – понимает стажер. – Но таковы, видимо, здесь реалии». После войны Советская власть объявила местных жителей украинцами, поэтому судопроизводство ведется на украинском. Но украинцами они стали только на бумаге… По факту этим людям нужно бы предоставить в суде переводчика, но если политическое руководство считает их украинцами.., то формально уголовный процесс не нарушен, судопроизводство ведь ведется на их, якобы родном языке. Коротков из исторической литературы уже знал, что во время Первой мировой войны царские власти именовали местное население карпатороссами, т.е. их отличали от других подданных империи – малороссов. Но об этом сейчас лучше не говорить, иначе можно нарваться на какое-либо партвзыскание за непонимание ленинской национальной политики, а следом вылететь с работы, получив «волчий билет».
В прениях прокурор строго и громогласно, периодически поглядывая в зал на Короткова, упомянул принятую год назад нашей Коммунистической партией Продовольственную программу (предметом хищения были продукты питания – яблоки), а посему, дабы другим не повадно было, потребовал избрать подсудимому меру наказания в виде двух лет лишения
свободы в исправительно-трудовой колонии общего режима. Последние слова, сказанные на скверном русском языке, гуцулы поняли и неодобрительно загудели, но тут же замолчали.
Судейский резко встал и, влепив ладонью по столу, закричал: – «Тыхо будьтэ!15».
Все замолчали, и адвокат выступил с защитной речью. Говорил он тихо и робко. Стажер понимал его плохо (адвокат построил свою речь на местном диалекте, что в целом тоже было нарушением уголовного процесса), но про себя одобрил.
«Ну ведь пропали бы эти яблоки. В колхозе большие сады есть, вдоль дороги яблоки никто не собирал. Не сорок шестой же!..» – О послевоенном голодном лете сорок шестого Короткову рассказывала бабушка. Поминала она и какой-то закон о «трех колосках», вот только в институте о нем ничего не рассказывали. По этому закону чуть было не посадили тетку, у которой был маленький ребенок, а муж погиб в первые дни войны. Коротков вспомнил деревенский погост на краю хутора, где упокоилась бабушка. «Царство вам Небесное, Мария Федоровна! И низкий поклон холмику в приазовской степи». Короткову вдруг захотелось выйти из этого зала – потянуло домой из этих затянутых облаками и нудным дождем гор в жаркую степь и разлив трав…
Защитник несколько раз сбивался под тяжелым взглядом прокурора, но упрямо продолжал, просил суд не лишать свободы Ивана. «Может, и не плохой парень этот адвокат», – подумал стажер.
Тихо было в зале и тогда, когда председательствующий объявил, что суд удаляется в совещательную комнату для вынесения приговора.
«В кабинете у головы и писать-то негде, только если раздвинуть приборы», – подумал Коротков.
– Ты там нэ довго. – Бросил прокурор в сторону уходящего в окружении тетушек судьи. Судейский бодро кивнул.
Шеф пригласил Короткова выйти покурить. Адвокат было направился вслед за ними, но прокурор резко сказал ему, не стесняясь присутствующих:
– Назад пойдешь пешком. Места тебе в автобусе нет!
Адвокат остался в зале.
Курили на веранде поссовета, обмениваясь ничего не значащими фразами. Прокурор снова выглядел подавленным, давешняя его вальяжность исчезла. Короткова нехорошее чувство не покидало уже с момента, как он вспомнил родные места. Благо, через десять-пятнадцать минут подбежала секретарь:
– Заходите в зал.
Все присутствующие в зале, включая невесть откуда взявшегося голову, чинно стояли и слушали приговор.
Судейский читал его, часто сбиваясь, так же медленно и монотонно, как и обвинительное заключение. Гуцулы снова ничего не понимали, но слушали внимательно и напряженно.
– Боже праведный! Ай-да наука для стажера! – понял Коротков. Судья читал приговор с чистого листа. Точнее, судейский лишь держал перед собой исписанные листы. Написать приговор за десять минут невозможно. Можно лишь сделать какие-то наброски. Но, скорее всего, многолетний навык позволяют судье делать вид, что он читает, а самому рассказывать приговор так, чтобы потом почти в точности изложить его на бумаге. Коротков осмотрел присутствующих в зале. Кривая полуулыбка прокурора свидетельствовала о том, что такой прием судейского ему известен. Остальные ни о чем не догадывались. Даже защитник, нагнувшись над столом, что-то записывал у себя на листочках и был погружен в свои мысли. Остальная публика в зале смотрела на судью, как на Господа Бога.
—… Два года лишения свободы, – гуцулы вздрогнули – … в ИТК16 общего режима. Меру пресечения до вступления приговора в законную силу оставить прежнюю – подписку о невыезде.
