Что интересно, сколько лет мы пытались сдружить жён, ничего из этого не выходило. Между Полиной и Натали искрило так, что только гляди, чтобы не рвануло. Бывает же, когда люди абсолютно друг с другом несовместимы. Так что в итоге мы бросили эту затею, и, если Волк отмечал юбилей, Полина старалась пропустить торжество и потом поздравить его лично, лишь бы не встречаться с Натали. А Натали в свою очередь отправляла Лёню на наши семейные приёмы одного.

Много женщин я перевидал рядом с Лёнькой: и жён, и тех, кто пытался ими стать, и случайных подруг на одну ночь, и задержавшихся на месяц-другой пассий. Лёнькино отношение к ним менялось: чем старше он становился, чем больше опыта набирался, тем циничнее смотрел на спутниц, подозревая каждую в намерении залезть в его кошелёк или с его помощью попасть на сцену. А с Настасьей всё получилось иначе. Трудно было представить более непохожих друг на друга людей: хрупкая внешне, но очень сильная внутри Настя и грозный патриарх сцены Волк, которого на самом деле очень легко обидеть. Про разницу в возрасте я вообще молчу, она же ему практически внучка. А мировоззрение? Атеист, дитя советской эпохи, и ведьма, верящая в приметы и гадающая на воске? Но что-то их соединяло. Уж насколько я счастливый в семейном плане человек, и то рядом с этими двоими хотелось погреться.

Больше всего мне нравилось, что она не давала Лёне спуску, не позволяла ему себя сломать, подчинить своей воле. Господин артист же у нас привык быть центром Вселенной. Всё в мире для него и вокруг него. Он пришёл домой – бросайте все дела, бегите его кормить, обогревать, облизывать. Ему наскучило – он развернулся и ушёл спать. Или вообще уехал из дома без объяснения причин. Потом свалился, как снег на голову, заявил, что они вместе летят куда-нибудь на его гастроли. Так было с Натали да и со всеми остальными, но только не с Настасьей. Она моментально ставила его на место, пресекая любые попытки собой командовать. И Лёнька бегал на задних лапках, стараясь угодить даме. Что, признаться, очень шло на пользу его характеру.

Но по-настоящему я начал ценить Настасью, когда Лёнька заболел. Её он не посвящал, что собирается оперироваться, – больше всего боялся показаться ей старым, немощным. Да он вообще никого не посвящал, всячески стараясь скрыть предстоящую операцию и от коллег, и от журналистов. Дело было летом, артисты разъехались по курортам, кому до него какое дело? Настасья тоже привыкла, что он может не звонить по несколько недель.

Она приехала сама на второй день. Отвратительный, тяжёлый второй день. Лёнька ещё лежал в реанимации и совершенно меня не радовал скачущим сердечным ритмом и блуждающим взглядом. Я торчал около него, ломая голову, что ещё в друга влить, а главное, куда: у него и так в каждой руке было по капельнице, а подключичку ставить я не хотел – больно рискованно, проблем потом не оберёшься. Я уже материл себя, что вообще взялся за него. Будь на моём месте другой врач, да хоть бы и Петрович, второй наш ведущий кардиохирург, он бы не сомневался, какое лекарство колоть, к каким ещё мерам прибегать. И я бы не сомневался, если бы тут лежал кто другой, а не Лёнька.

В отделении, конечно, все знали, что у Карлинского какой-то особый пациент. Под дверью постоянно маячили медсёстры, на случай если понадобится помощь, но я работал и за врача, и за сестру, и за нянечку. Разве что Илья, наш анестезиолог, ещё в палату заходил. И вдруг появляется Настасья. Как она прошла через охрану внизу, через сестринский пост? Ведьма, одно слово. Бледнее обычного, растрёпанная, глаза на пол-лица. Повторюсь, никто её не предупреждал, никто ничего не говорил. На расстоянии в семьсот километров или сколько там между Петербургом и Москвой, почувствовала, что с Лёней что-то не так. Начала «смотреть», как она говорит. И примчалась.

– Борис, я хочу помочь.

Замерла в дверях. И куда только её уверенность в себе делась? Смотрит на меня растерянно, словно боится, что выгоню. Ну или испугалась, у меня-то вид был немногим лучше, чем у Лёньки. Я, вконец измотанный этим засранцем и его хреновым здоровьем, только рукой махнул:

– Заходи, чего уж теперь. Халат только надень. Вот оно, твоё сокровище, спит.

Сокровище не совсем чтобы спало. Я его выключил очередным уколом, чтобы не маялся – приятными первые дни после шунтирования назвать трудно, операция травматичная.

Настя села возле него, взяла за руку. И вот тогда я понял, что настоящая магия – это не размахивание ритуальными кинжалами, чёрные свечи, черепа, заклинания и прочий цирк. Настоящая магия – это любовь, искреннее желание помочь. Возможно, каким-то волшебным образом и усиленное.

Настя просто сидела рядом и держала его руку в своей весь день. К вечеру и аритмия исчезла, и давление поднялось до нормальных показателей. Когда Лёнька проснулся, долго смотрел на Настасью, пытаясь сообразить, что она тут делает, и не наркотические ли это глюки, а убедившись, что его ведьма вполне материальна и не собирается падать в обморок от Лёнькиного некондиционного вида, вдруг попросил есть. Вот тут у меня окончательно от сердца отлегло.

Ещё один член моей странной сборной семьи. Лишь бы только его светлость, господин артист ничего не испортил. Он у нас большой специалист женские судьбы ломать. Или они сами об него ломаются, чёрт их разберёт. Но Настасью мне жалко, удивительная она девочка.

* * *

– Наталья Сергеевна, мы вас ни в коей мере не торопим. Но, пожалуйста, постарайтесь не затягивать! Журнал должен выйти аккурат к юбилею, в идеале – накануне или сразу после него, на волне читательского интереса, так сказать. Вы же понимаете, что о юбилее Волка будут говорить по всем каналам, наверняка состоится телевизионная трансляция концерта. Вы уверены, что вам не нужен помощник?

– Литературный негр? – ухмыльнулась Натали. – Спасибо, не нуждаюсь. Не беспокойтесь, через неделю рукопись будет у вас. Не так уж много придётся вспоминать.

– И фотографии, пожалуйста. Лучше что-нибудь, что ещё не светилось в прессе.

Натали кивнула. И фотографии найдутся. Когда-то она тщательно их собирала, делала альбомчики, ставила в рамочки. Хроника счастливой семейной жизни. Смешно. Эти снимки такие же неискренние, как и его афиши, которые клеят в каждом городе, куда он приезжает. Напечатанному на плакатах Волку лет на двадцать меньше, чем тому, который выйдет на сцену. Чудеса цифровой фотообработки плюс грим, застывшая улыбка и наглухо застёгнутый костюм с воротником, подпирающим кадык, чтобы поменьше было видно обвисающую шею. Так и их семейные фотографии, иллюзия счастья, постановочные позы на фоне известных пейзажей: Париж, Барселона, Венеция.

– Будут и фотографии. Через неделю я вам позвоню.

Натали встала из-за столика, на котором осталась чашечка нетронутого кофе. Терпеть не могла этот напиток. Мало того что горький, так ещё и голова после него болит. Заказ делала редактор журнала, она же выбирала и место встречи, неприлично дорогую кофейню на Васильевском острове.

На улице шёл дождь, и Натали нырнула в первое же попавшееся такси. Назвала адрес, и водитель искоса на неё посмотрел, оценивая, сколько попросить за услуги. Да, она любила размещаться с комфортом, но дело даже не в этом. Ей нужна была гостиница с очень хорошим видом из окна, а может ли быть в Петербурге вид лучше, чем на Исаакиевский собор?

Конечно, она могла переговорить с редактором и по телефону. Никто не заставлял её ехать в Питер, тем более что она, коренная москвичка, его не любила. И писать эту недостатью-недороман можно было в Москве. Но её почему-то тянуло в Петербург. Подальше от столичной суеты и блеска светской жизни, поближе к месту, где начинался их роман.

Нет, познакомились они в Москве, но с Петербургом была связана особая история. На следующий день после их свадьбы Волк уезжал в Ленинград, где должен был петь два концерта в БКЗ «Октябрьский». У них не нашлось сил оторваться друг от друга, и он потащил её с собой. Она сидела в зале в первом ряду, и ей казалось, он поёт только для неё. Критики потом отметили, что Волк был эмоционален и искренен как никогда. Господи, как давно это было и как будто не с ней. Теперь она словно повинность отбывает на его концертах, считая песни и минуты, прячась от заинтересованных взглядов за маской полного равнодушия.