Так же он и вышел на сцену, в отутюженном Ленусей костюме и с бабочкой, элегантный и праздничный, сильно контрастирующий и с облезлой сценой, и с крестьянско-трудовой публикой, пришедшей на концерт после утренней смены. В те годы у него ещё было хорошее зрение, и он различал лица сидящих на первых рядах: усталые женские и суровые мужские, изредка заинтересованные. Они сдержанно хлопали вначале, но с каждой новой песней гул аплодисментов нарастал, лица оживали, а когда Лёня добрался до часто звучащих на радио «Тропинки» и «Осеннего вальса», стали подпевать. Цветов не дарили, да и откуда им взяться тут среди зимы, но хлопали, и кричали из зала «Ещё!», так что Лёня помимо пятнадцати заявленных в программе песен спел «Чёрное море моё» и «Родину мира». Первая песня прошла на ура в связи с близостью посёлка к морю, вторую пели хором: благодаря фестивалю и телевизионным исполнениям её знали все. Под конец он даже сам себе аккомпанировал, так как его аккомпаниатор не был готов к чему-либо вне программы. Но тем лучше, он с удовольствием подыгрывал себе, импровизируя на ходу и приводя публику в ещё больший восторг.

Лёня ввалился за кулисы мокрый, но счастливый. Успех был несомненный, он зарядился от зала огромной дозой положительной энергии, и теперь хотелось горы свернуть. Ну или написать новую мелодию о славных тружениках Кубани, оказавших ему такой радушный приём. Но Игорь вдруг укоризненно сказал:

– Зря ты так выкладываешься. И на бис зря поёшь. У тебя ещё два концерта сегодня, экономь силы!

– Как два? – оторопел Лёня. – Один же? В шесть?

Планировалось, что в каждом населённом пункте Лёня даёт два концерта, один днём, в двенадцать, для сельчан, закончивших утреннюю смену, второй вечером, в шесть, для закончивших смену дневную. Потом переезд, и назавтра всё сначала.

– Ну вот так. В три ещё споёшь концерт для местной молодёжи. По линии комсомола просили. Надо, Лёнь, молодёжь трудовая, село поднимает. Тоже хочет тебя послушать. Да не делай такие глаза, – Игорь перешёл на шёпот. – Дополнительные концерты отдельно оплачиваются живыми деньгами. Не через кассу Росконцерта, понимаешь? Триста рублей, нам с тобой пополам.

Лёня понимал. Деньги за гастрольные концерты артисты получали по возвращении в Москву, в кассе Росконцерта, по чётко установленному тарифу. Ему полагалось двадцать пять рублей за каждый концерт, вне зависимости от числа проданных билетов. А тут сто пятьдесят и сразу. Вот только как он выдержит три концерта в один день? Его и два-то пугали, на «Родине мира» сейчас он уже почувствовал, что голос садится. Но решил, что до шести ещё уйма времени, попьёт горячего чаю (хорошо бы с молоком!), помолчит и к вечеру восстановится. Но три концерта? Как?

Он попытался объяснить ситуацию Игорю.

– У меня особое строение голосового аппарата, – втолковывал он полушёпотом директору. – С институтских лет мучаюсь. Ну не могу я долго петь.

– Кигель по четыре концерта в день поёт! – возразил Игорь. – Я однажды с ним работал, сам чуть не сдох! Лошадь ломовая, а не артист. Он ещё через мою голову себе дополнительные концерты устраивал. А ты не можешь?

– А я не могу! Слизистая у меня пересыхает, понимаешь? Я собственным голосом давиться начинаю.

– Так вполголоса пой! На бис не выступай, береги силы! Сейчас вот отдохни, помолчи. Я тебе даже чайку сделаю, хочешь? Лёнь, других вариантов всё равно нет, деньги я уже взял.

Второй концерт для рабочей молодёжи Лёня отпел уже более сдержанно, экономя не столько голос, сколько эмоции. Снова переживать и тревогу за судьбы мира, и волнение первой любви, и тоску в осеннем парке в один и тот же день оказалось утомительно. Любимые, даже им самим написанные мелодии не находили отклика в душе, приходилось искусственно вызывать нужные чувства. За пианино он сел почти в самом начале концерта, понадеявшись, что оно вернёт ему силы, но теперь, когда эйфория первого выступления уже сошла на нет, он слышал, что инструмент расстроен, к тому же правая педаль проваливалась, а клавиши покрывали пятна от чьих-то грязных пальцев, по ним барабанивших до Лёни.

Комсомольцы остались довольны, но к третьему концерту Лёня чувствовал себя выжатым лимоном. Его уже тошнило от чая, хоть и с молоком, которое чудом нашли. Неплохо было бы что-нибудь поесть, при таком-то расходе сил, но как набивать желудок, если тебе скоро снова выходить на сцену и петь? Лёня с институтских лет знал, что перед уроком вокала обедать нельзя и уж тем более до выступления надо поститься хотя бы пару часов. Дело не в трепетном отношении к сцене, как уверял кто-то из старых педагогов. Всё очень банально – полный желудок давит на диафрагму, и петь становится труднее.

На третий концерт пришлось выходить ещё и в несвежей рубашке, в той же, в которой он выступал утром. Всё, что могла сделать Ленуся в условиях клуба, так это просушить её. И Лёне чудилось, что от него пахнет по́том, он мечтал о горячей ванне, мягкой кровати и тишине – слишком много музыки за один день, слишком много внимания к его персоне. Он, конечно, хотел этого, но не в таких же дозах.

Как он спел третий концерт, Лёня не помнил. В барак они уже не вернулись, прямо из клуба их погрузили на автобус, который должен был доставить гастролёров в следующий посёлок. Автобус оказался старым, тряским и холодным. Лёня исхитрился лечь на двух сиденьях, поджав под себя ноги, и проспал всю дорогу. В середине ночи Игорь его кое-как растолкал, дотащил до гостиницы, которая на сей раз хоть как-то оправдывала своё название, по крайней мере, тут имелись туалет и душ на этаже и центральное отопление. Но Лёне не было никакого дела до снизошедших на него благ цивилизации, он рухнул на кровать, не раздеваясь, и проспал до утра. А утром выяснилось, что у него снова три концерта.

* * *

Голос пропал на шестой день. То есть совсем пропал, до этого два дня Лёня сипел, хрипел, нечеловеческими усилиями кое-как распеваясь перед концертом. Славным комбайнёрам Кубани, к счастью, не было принципиально важно, возьмёт он верхнее фа в «Родине мира» или остановится на ми. Ситуацию спасало ещё и то, что Лёня сам себе аккомпанировал, и мог сыграть облегчённую версию той или иной песни. Но он-то понимал, что халтурит, показывает зрителю не весь потенциал, и мучился, переживал, ругался с Игорем, в каждом посёлке норовившим организовать внеплановый концерт то для комсомольцев, то для ветеранов, то ещё для кого-нибудь.

Но в Кореновске Лёня, проснувшись в домике, удивительно похожем на тот, в котором прошло его детство и с чем-то напоминавшей его бабушку хозяйкой, обнаружил, что голоса нет совсем. Хозяйка уже выставляла блины, напечённые специально для дорогих гостей, но Лёня, плюнув на все приличия, накинулся на тёплое молоко, предварительно размешав в нём пару ложек сливочного масла, к немалому ужасу хозяйского сына, пятилетнего шкета, наблюдавшего эту сцену с гримасой отвращения. Но не помогло, голос возвращаться не желал. Лёня виновато улыбался хозяйке, которую не мог даже поблагодарить за ночлег и завтрак, а когда из соседней комнаты вышел Игорь, одними губами проговорил:

– Катастрофа!

Дальше он объяснялся с директором при помощи записок. Зато Игорь орал в полный голос.

– Ты с ума сошёл! Чёрт с ним с Кореновском, но завтра у нас Краснодар! Там четыре концерта!

У Лёни округлились глаза от новости, это не лезло уже ни в какие ворота.

– Где ты умудрился простудиться? Я и так ношусь с тобой как с писаной торбой. Уже даже не в гостинице ночуем, а вот у добрых людей. Тут тепло, светло, кормят всем домашним. Какого рожна тебе ещё надо? Ты мужик или барышня чахоточная?

Лёня подумал, что Игорь сейчас здорово напоминает отца. Не хватало только фразы: «Ты не настоящий Волк». Правда, Игорю он мог возразить и вообще высказать всё, что думает. Если бы был голос. И оставалось только мысленно возмущаться, что он-то мужик, но горло у него не железное. И дело, похоже, не в простуде, а в слишком большой нагрузке, которая привела к ларингиту. Впрочем, не факт. Чувствовал он себя отвратительно, тело ломило, глаза слезились, голова болела. То ли правда начиналась простуда, то ли так выражался банальный недосып, грозящий перейти в хронический.