Куски разваренного мяса лежали на тарелке и остывали, покрываясь белым налётом жира.

– Хлебушком, – тихо сказал Лёня, забиваясь в свой угол.

Хлебушком… Был бы он, хлебушек.

На следующий день Серафима Ивановна взяла Лёню с собой в госпиталь. Усадила в сестринской, пошла готовиться к первой на сегодня операции, как вдруг объявили по громкоговорителю: весь свободный персонал срочно отправляют на железнодорожный вокзал, встречать поезд с мукой. Такая ситуация возникала уже не в первый раз – в оставшемся почти без мужчин городе кто-то должен был разгружать составы. Серафима Ивановна подхватила Лёню и вместе со всеми поспешила на вокзал.

– Ну вот видишь, мука приехала, – объясняла она мальчику по дороге. – Завтра будет хлебушек. Может быть, даже сегодня.

За разгрузку вагонов всем работникам выдадут муки, так что после работы она поставит тесто. Хлебзавод-то хорошо, если к завтрашнему утру успеет партию хлеба выпустить.

Состав уже стоял, и к нему стекались люди.

– Держись за юбку, не потеряйся, – велела Лёне бабушка и поспешила к ближайшему вагону.

Лёня и не собирался теряться, он сам вцепился в её подол. Скопление людей его пугало.

Бабушка ловко подхватывала мешок, взваливала его на плечи, несла к грузовику, ожидавшему на другом конце перрона. Там другая женщина принимала мешок, кидала в грузовик, бабушка возвращалась к вагону. Лёня семенил за ней, разглядывая хмурые лица и низкое серое небо, мечтая о том, как вечером бабушка напечёт лепёшек. Ему уже сейчас хотелось есть, и он представлял, как впивается зубами в ещё горячую, вкусно пахнущую лепёшку.

Они сделали две или три ходки. Лёня успел выучить маршрут, как следует рассмотреть тётеньку, стоявшую в кузове грузовика – у неё на плечах был ярко-красный платок, резко выделяющийся на общем сером фоне. А дяденька военный, который подавал мешки из вагона, улыбался Лёне и подмигивал.

И вдруг всё изменилось. Сначала Лёне почудилось, что земля вздрогнула у него под ногами. Или не почудилось, потому что в следующую секунду он повалился ничком. Бабушка упала на него сверху, прикрывая собой, но краем глаза Лёня видел, как близко-близко, казалось, руку протяни и дотронешься, на бреющем полёте над ним пронёсся немецкий самолёт. Зелёный, с чёрно-красной свастикой на борту. Где-то кричали люди, что-то грохотало и трещало, земля содрогалась снова и снова. Слишком громкие звуки били по ушам, хотелось закрыть их руками, но Лёня не мог пошевелиться, бабушка крепко прижимала его к земле. Вдруг громыхнуло совсем рядом, и Лёня увидел, что пошёл снег. Очень-очень мелкий, он сыпался с неба, кружился в воздухе и оседал на камни мостовой, на бабушкины волосы, даже на Лёнин нос. А потом всё стихло.

– Цел?

Бабушка поднялась сама и подняла его, поставила на ноги, стала отряхивать. Состава на рельсах уже не было. Вместо него лежала груда перекошенного металла, которая медленно покрывалась снегом. Только тогда Лёня понял, что это не снег. Это мука.

По перрону на коленях ползали люди и горстями собирали муку, грязную, перемешанную с землёй, ссыпали кто в мешок, а кто в завязанный узлом подол. Лёня повернулся туда, где стоял грузовик с девушкой, но грузовика тоже не было. А на усыпанной мукой земле лежали обрывок красного платка и такая же красная, залитая кровью, рука.

– Лёня? Лёня! Ты меня слышишь?

Бабушка тормошила его, пытаясь поймать взгляд.

– Посмотри на меня! Ты в порядке?

– Д-д-да…

Очень тогда Серафиме Ивановне его «д-д-да» не понравилось. Она поспешила увести Лёню домой, забыв про муку, забыв про госпиталь. Лишь бы быстрее уйти от страшного места.

Впоследствии Сочи ещё не раз бомбили и всегда объектом бомбёжки становились вокзал, дороги и порт. Санатории и располагавшиеся за ними жилые кварталы немцы не трогали, берегли город, чтобы потом, после взятия Кавказа, самим воспользоваться благами курорта.

Дома бабушка развила бурную деятельность: растопила баню, отмыла Лёню, переодела в чистое, накормила сваренным из последних овощей супом. Лёня молча ковырялся ложкой в тарелке и вскоре после еды залез на свой топчан, явно устраиваясь спать. Серафима Ивановна открыла шкафчик на кухне, достала склянку с медицинским спиртом, запасы которого всегда хранились в доме, отмерила столовую ложку, развела водой и заставила Лёню выпить. Чтобы нервы успокоить и чтобы спал лучше. Лёня действительно выключился через пару минут.

На следующее утро, когда радиоприёмник заиграл «Союз нерушимый», обычную их побудку, Серафима Ивановна потрясла его за плечо:

– Вставай! Вставай, соня!

Она спешила, к семи утра ей уже надо было быть в госпитале. Лёня открыл глаза, посмотрел на бабушку мутным взглядом.

– Ты сегодня со мной или к Олесе?

Лёня не отвечал. Он сидел в кровати, раскачиваясь вперёд-назад.

– Так куда, Лёня? Со мной?

– С то-то-то…

Лёня запнулся, замолчал совсем и испуганно посмотрел на нахмурившуюся бабушку.

* * *

Прозвище Заика приклеилось к нему во дворе моментально. Дети во все времена одинаковые, но дети военных лет, предоставленные сами себе, воспитывавшиеся без отцов матерями и бабушками, тоже все силы отдававшими фронту, были особенно жестокими и не прощали малейших слабостей. Как только дворовая ребятня узнала, что Лёнчик из третьего дома заикается, она тут же исключила его из своей компании. А какой в нём толк? И так был хлюпиком, а теперь ещё и не поговоришь. Он хочет что-нибудь сказать и застревает на первом слове, пока крикнет «гол», ребята ещё два забьют. Поначалу он пытался отстаивать свои интересы кулаками. Когда кто-нибудь начинал дразнить, кидался на обидчика, но его легко, смеясь отшвыривали, и становилось ещё хуже.

Вскоре бабушка стала замечать, что Лёня всё чаще играет один, а то и вообще не идёт во двор, предпочитая сидеть дома и разглядывать картинки в книжках. Тогда Серафима Ивановна стала постоянно брать его с собой на работу, в госпиталь. Поручала какой-нибудь медсестре, и Лёня целыми днями слонялся за своей очередной нянькой по палатам, ожидая, пока та покончит с перевязками и раздачей лекарств и напоит его чаем или расскажет что-нибудь интересное. Но вскоре он обнаружил, что в госпитале полно детей. Школьники приходили после уроков читать раненым бойцам газеты, развлекали их самодеятельными концертами, приносили гостинцы – собранные в лесу ягоды, лекарственные травы и, самое ценное, самшитовый мох, который использовали вместо ваты. Войдя с медсестрой в палату во время очередного такого импровизированного концерта, он увидел, как, стоя на деревянной табуретке, девочка с двумя толстыми косичками читает стихотворение про Ленина. Лёня замер с открытым от удивления ртом. Его поразила не девочка, знавшая стишок, а то, что множество взрослых внимательно, в полной тишине слушают её. Для привыкшего слышать «Не мешай!» и «Посиди тихо» Лёни это было настоящим чудом. Когда девочка дочитала, взрослые захлопали, а боец с перевязанной рукой весело сказал:

– Ну-ка, иди сюда, стрекоза! У меня для тебя есть подарок. Давай ладошку!

В протянутую ладошку он высыпал несколько кусочков сахара. И тут Лёня не вытерпел.

– Я-я-я т-т-тоже стихи знаю!

Это прозвучало так звонко и отчаянно, что все засмеялись.

– Он не наш! Он не с нами! – тут же заявила рыженькая девочка. – Ты чей, мальчик?

– Б-б-бабушкин, – смутился Лёня и отчаянно покраснел.

Бойцы засмеялись, а тот, с перевязанной рукой, сказал:

– Ну раз тоже стихи знаешь, давай читай. Тише, девочки, жалко вам, что ли? Смотрите, какой смешной пострел.

Лёня вскарабкался на стульчик и начал, от всеобщего внимания заикаясь сильнее обычного:

– У-у-у Л-л-лукоморья дуб зе-зе-зелёный…

Он не успел закончить первую строчку, как девчонки прыснули со смеху.

– Заика! Да он же заикается! Куда тебе стихи читать! Слезай!

Лёня покраснел ещё сильнее, поняв, что опозорился. К тому же он начисто забыл вторую строчку! Вконец расстроившись, он слез со стула. На глазах выступили слёзы. Бойцы тоже смеялись, но тот, с рукой, качал головой: