Ей нужно было что-то делать, чтобы вернуть зримое господство над нами. Может быть, именно поэтому она с такой страстью отдалась этой затее: посватать Деметру за сына наместника Гераклиана.

Сначала я была готова подыгрывать властной старухе в ее брачных прожектах. Гераклиан был хотя и незнатного рода, но зато непомерно богат и в большом фаворе у императора. Лишь после того, как матрона Юлия взяла меня на очередной прием во дворце наместника и я встретилась с этим человеком лицом к лицу, змея сомнения заползла мне в сердце.

Гераклиан был высок ростом, подвижен, любезен. Только глаза навыкате оставались постоянно наведенными на собеседника, о чем бы ни шла речь. Глаза были словно бы сняты с другого лица — свирепого, искаженного бешенством, — да так и остались поджидать, когда же кончится все это притворство и черты лица вернутся к своему нормально яростному выражению. Слухи о жестокости наместника, о методах, которыми он умножал свое богатство, о реальных и мнимых противниках его, вдруг бесследно исчезавших, вскипали все гуще.

Но матрона Юлия ничего не хотела знать. Она объявляла эти слухи клеветой язычников и еретиков, задумавших очернить защитника истинной христианской веры.

— А вы видели хорошенького мальчика, который постоянно крутится у ног наместника? И как этот добродетельный христианин запускает пальцы ему в волосы, загибает голову назад, смотрит в глаза?

— Таких мальчиков можно видеть в Риме чуть не в каждом доме. Это просто веяние моды, забава. Как завести павлина, или обезьянку, или карлицу. Кроме того, не за наместника мы сватаем мою внучку, а за его сына. Ты ведь не станешь спорить — он мальчик благонравный, воспитанный, может пойти очень далеко, если породнится с Аникиями.

— Но Деметре еще нет и двенадцати. Разговоры о замужестве пугают ее.

— Пока речь идет только о помолвке. Я была обручена со своим будущим мужем, когда мне было всего лишь восемь. И ничуть не боялась. В наше время слово старших в роду было законом. Другое воспитание. Никто бы не посмел опозорить себя слезами, когда нужно только благодарить и радоваться.

Матрона Юлия проводила часы, уединившись с семейным казначеем. Вдвоем они составляли длинные списки построек, скота, драгоценностей, тканей, которые должны были войти в приданое Деметры. Потом она вызывала носилки и отправлялась к наместнику обсуждать другие пункты брачного договора.

Эта женская страсть помогать Гименею — может быть, она не заслуживает тех насмешек, которыми ее осыпают в сатирах и комедиях? Все же конечный результат подобных хлопот — не какой-нибудь тщеславный пустяк, а появление на свет совсем, совсем нового человека. Где-то в глубине неведомых грядущих лет он таится, как заблудившийся путник, и слабо зовет нас на помощь: выпустите! откопайте! Беда только, если ради зовов нерожденного мы готовы затыкать уши на стоны живых.

Однажды Деметра прибежала ко мне в слезах, с криком:

— Фриския! Фриския! Они забирают Фрискию!..

Я выглянула из окна в атрий. Сначала, под ярким солнцем, могла разглядеть только мозаичных амуров верхом на дельфинах. Но потом в тени под колоннами увидела двух слуг, застегивавших на шее девочки железный ошейник. Цепочка от него шла к ручным кандалам.

— Стойте! — закричала я. — Что вы делаете?

— Приказ матроны Юлии, — угрюмо ответил один из слуг. — Она велела отвести ее на невольничий рынок, сдать аукционеру.

— Это какая-то ошибка. Не смейте выходить из дома. Я иду к матроне Юлии немедленно.

Старуха выглядела торжествующей. Можно было подумать, что в тяжелой схватке одолела голыми руками Лернейскую гидру.

— Подумай только — какая дрянь! Воображала, наверное, что никто не узнает про ее проделки. Вздумала оклеветать наместника Гераклиана! Рассказывала Деметре, будто он наказывает своего сына, подвешивая его в темном подвале вниз головой. Думала, что до меня ничего не дойдет. Пусть благодарит небо, что я не приказала высечь ее перед отправкой на рынок. Надеюсь, что новые хозяева восполнят это мое упущение.

— Но что, если она говорила правду?

— О чем ты?

— До меня тоже доходили разные слухи о наместнике. Говорят, что его жестокость бесконечно изобретательна. Что у него есть бассейн с ядовитыми муренами. И что он может бросить туда не только провинившегося раба, но и должника, запоздавшего с уплатой процентов.

— Какая чушь! Типичные сказки, сочиняемые поварами на кухне. И я не потерплю, чтобы жалкая рабыня мешала моим планам.

— Фриския — не рабыня. Она дочь нашего вольноотпущенника. То есть свободная по рождению. Продать ее будет нарушением закона.

— О-хо-хо! Мне следует бояться, что она подаст на меня В суд?

— Если она кому-нибудь и принадлежит, то только мне. Я заплатила за нее сапфировым кольцом.

— Хорошо, я возмещу тебе его стоимость. Но терпеть эту дрянь в своем доме я не намерена. До тех пор пока я распоряжаюсь имуществом нашего рода, ноги ее здесь не будет.

Я смотрела на разгневанную родоначальницу и чувствовала, что мне все труднее и труднее любить ее. Правы стоики: чем сильнее наши желания, тем вернее они ослепляют нас, лишают разума. Даже желание облагодетельствовать близких может обернуться глухотой к их страданиям.

— Да, — сказала я медленно. — Да. Имуществом распоряжаетесь вы. Но не нами. Если вы отправите Фрискию работорговцам, я заберу Деметру и уплыву в Рим, к мужу, на первом же корабле.

Матрона Юлия смотрела на меня долгим тяжелым взглядом и вдруг сказала негромко и почти жалобно:

— Как я устала от всего… Хочется порой просто лечь и… Как я устала жить…

Мне стало жалко ее. Разговор наш после этого продолжался в более мирных тонах. Договорились на том, что Фриския может остаться, но при одном условии: что Деметра возьмет себя в руки, осушит глаза и выразит согласие на помолвку, не напуская на себя вселенскую скорбь.

Я передала дочери эти условия.

Она попросила разрешения дать ответ на следующий день.

И утром следующего дня пришла ко мне тихая и серьезная, одетая в белую тунику, с волосами, упрятанными под белую косынку. И произнесла это слово: велатио.

Да, она приняла решение: дать Богу обет вечной девственности. Такая страстная христианка, как матрона Юлия, наверное, поймет ее и не будет препятствовать благочестивому намерению.

Глаза она при этом держала опущенными, так что ее рыжие ресницы ярко выделялись на темных бессонных кругах.

(Фалтония Проба умолкает на время)

Нет, в этот раз никто не мог бы упрекнуть меня в безрассудстве. Уже куплены были мотки крепкой бечевы для подвязки виноградных лоз, куплены три мешочка соли, масло для ламп, ящик гвоздей, бутыль вина, крепкий столовый нож (старый сломался у Бласта в руке, когда он пытался разрубить баранью голову для супа). Так почему же мой перегруженный мул все кружит и кружит по кривым улочкам Иерусалима? Или он забыл прямой путь к Северным воротам? Или щупальца невидимого осьминога снова ухватили его и тянут, тянут неудержимо к знакомым дверям?

Я вхожу в полумрак книжной лавки и решительно говорю с порога:

— Мой кисет пуст. Ты слышишь меня, ненасытный дракон? Я истратил все до последнего обола на нужные, полезные вещи. Не надейся сегодня на добычу.

Книготорговец сидит, откинувшись в кресле, улыбаясь плотоядно, как минотавр, заслышавший шаги очередной жертвы в коридорах лабиринта. Одна рука его поглаживает живот, другая — свиток на столе.

— Доставили только вчера. Из Антиохии. Неужели не захотите взглянуть?

И он вдруг быстрым движением раскатывает начало свитка на всю длину стола.

Буквы плывут у меня перед глазами, точно ячейки рыболовной сети. С первых же двух-трех фраз я понимаю, что пойман, пленен, что борьба бесполезна.

— Рассказывают, что речь императрицы имела небывалый успех. Собрался весь цвет Антиохии. Они хотят просить разрешения воздвигнуть золотую статую в ее честь в курии сената. И скоропись расшифрована очень грамотно. Я проверял.