Только бронзовая макушка Клавдиана еще некоторое время служила местом состязаний между голубями на форуме Траяна. Но вскоре и статуя опального поэта исчезла с постамента и отправилась в плавание по реке забвения.

(Меропий Паулинус умолкает на время)

Нет, не могу дальше откладывать дорогое воспоминание.

Я в доме Фалтонии Пробы.

Вилла обращена главным балконом к морю. Оно раскачивается внизу, роет пляжный песок. Позади — лесной амфитеатр. Отара крошечных овец ползет вдали по горной луговине.

Хозяйка ведет меня из комнаты в комнату, показывает, объясняет:

— Отец строил эту виллу, не выпуская из рук письма Плиния к Галлу. Архитектору был дан наказ: все должно быть точь-в-точь как в Лаврентийском поместье Плиния Младшего, которое он описывает в этом письме. Да, вплоть до слюдяных окон из спальни на веранду. В остальных комнатах сдадимся новизне и вставим стекла. Но в спальне пусть будет слюда…

Фалтония Проба невелика ростом. Начинает полнеть. Но движется быстро и решительно. Есть люди, для которых вежливость и такт — это долгое кружение обтекающих слов, растянутый танец сближения. У нее не так. Я и получаса не пробыл в ее доме, а уже чувствую себя своим. Принятым. Будто пропадавший неведомо где родственник приехал наконец с визитом. Уж не знаю, что дядя Паулинус написал ей в письме про меня.

— Видите, комнату для занятий отделили от наружной стены коридором. Это действительно поглощает шум. Когда наши колоны работают в саду, они могут хоть песни горланить… Следующая комната сделана в форме абсиды. Шкаф в стене — это только для тех книг, которые могут понадобиться в любую минуту. Главная библиотека — в галерее, глядящей окнами на цветник… Да, сплошные левкои. Я не хочу отступать от вкусов отца. Да и Плиния — тоже. Часть уже распустилась. В саду — шелковица и смоквы. Аллея — из буков. А розмарин не прижился. Как мы ни старались.

Откуда-то из боковой двери вылетают две борзых и кидаются мне наперерез. Но убедившись, что я отказываюсь подыгрывать им и изображать бегущего оленя, отходят к хозяйке, идут за ней, принюхиваясь и ловя рассеянные касания ладони. Дядя Меропий рассказывал, что в доме Фалтонии Пробы всегда было много собак. Вели они себя очень пристойно, но даже при жизни ее мужа предпочитали следовать за ней и ложиться у ее ног. К великому смущению хозяина.

— …Конечно, невозможно построить дом, защищенный от всех ветров. Или от полуденной жары. Но отец все продумал таким образом, что при любой погоде в доме найдется несколько комнат с очень приятной температурой. А в зимние холода мы начинаем топить, и теплый воздух растекается по трубам под полом до самых дальних помещений. Конечно, топим и в летнее время, когда хотим понежиться в бане. Я распорядилась приготовить ее сегодня перед ужином. Вам и вашему слуге будет приятно смыть дорожную пыль. Нет, не возражайте — дров кругом полно, они нам ничего не стоят. А вы должны пройти через все банные пытки: сухую и влажную парную, тепидарий, холодный бассейн, горячий. Кстати, из бассейна вам будет видно море — это придает купанью особый вкус.

— …Когда приедет моя дочь, она покажет вам свои любимые пляжи… Вы обязательно должны дождаться Деметру… Это каких-то три-четыре дня… Сколько вам лет?.. Ну да, вы почти ровесники с ней… Тем более что все эпистулы Пелагия хранятся у нее… Я и не смогу их отыскать без ее помощи… От меня вы можете получить лишь устные воспоминания. О чем бы вы хотели в первую очередь?.. О да, он делился со мной очень многим… Больше, чем с другими… Да, рассказывал и о юности в Бордо. Он называл этот город по-старому: Бурдигалла.

Не знаю, каким образом и в какой момент это произошло, но помню очень ясно — вдруг все друзья отца стали говорить, что нет лучше места для учебы, чем Бордо. Образование — довольно странный товар: ты платишь за него деньги вперед, а о качестве узнаешь много лет спустя, когда приходит время пускать полученные знания в дело. Остается загадкой, каким образом далекий провинциальный город сумел завоевать репутацию центра учености даже среди скептичных римских умников.

Нет, я не думаю, что знаменитый стихотворный цикл Авсония о преподавателях Бурдигаллы сыграл здесь роль успешной рекламы. Но в какой-то мере эти стихи проливают свет на дух той жизни. Когда читаешь строчки, пронизанные таким теплым и искренним чувством, невольно возникает что-то похожее на зависть. Думаешь: не могли пустые люди оставить по себе такую долгую и добрую память в поэте.

(СНОСКА АЛЬБИЯ: У меня под рукой есть отрывок из оды Авсония одному из риторов Бурдигаллы — Дельфидию:

А какое разнообразие преподаваемых предметов в университетах Бордо! Риторика, грамматика латинская и греческая, философия, юриспруденция, медицина, математика, история…

Пелагий сознавался мне, что философия не очень влекла его в студенческие годы. Он называл ее «сухой нянькой»: может присмотреть за подрастающим умом, но грудным молоком не напоит. Правда, в Бурдигалле он зачитывался Сократовскими диалогами. Однако Сократ для него стоял особняком. Ибо был лишен высокомерия мудреца. Не ставил себя над толпой, а лез в самую гущу ее — тормошил, жалил, тревожил. Сократ никогда не принял бы титул «гениального». Рядовой человек любит заслоняться от высокого и требовательного духа, отправляя его в ссылку на пьедестал, объяснял Пелагий. «Ему-то легко — он гений», — говорит обыватель. И перестает относить слова говорящего к себе лично. Сократ же варился в самой людской каше и не давал вытолкнуть себя наверх. Пелагий называл его лучшим христианином до Христа.

Да и от христианства Пелагий ждал и хотел того же: чтобы оно пронизывало каждую минуту жизни человека. Впоследствии друзья и ученики спрашивали его, почему он не станет священником. «Ага, теперь я вижу, — поднимал он палец с шутливой укоризной. — Вы хотите слушать меня только раз в неделю, по воскресеньям, а в остальные дни забывать обо мне с чистой совестью».

«Христианство — не философская доктрина, — объяснял он. — Христос не назначал профессоров. Ему нужны были слышащие и верующие. Но толпа, масса и от Его слова хочет заслониться слепым поклонением. Бог принял облик человеческий, чтобы сравняться с нами мерой страдания. А мы пытаемся вытолкнуть его прочь, превратить в идола. Ибо идола можно не слушать. Вот с чем я не могу смириться».

Конечно, такие разговоры Пелагий мог позволить себе только после переезда в Рим. В годы его учебы в Бордо приходилось держать язык за зубами. Любое неосторожное слово могло быть истолковано как ересь. Даже вдова и дочь ритора Дельфидия, описанного Авсонием, были схвачены и судимы за принадлежность к присцилианству.

Запертые в груди слова и мысли давили на сердце. С другой стороны, и молодая кровь не могла оставаться спокойной при виде красавиц, гуляющих по улицам Бордо. Все это привело к причудливому результату. Пелагий сознался мне с печальной иронией, что самыми глубокими мыслями он мог делиться только с молоденькими девушками. Его ухаживание часто превращалось в проповедь, а проповедь окрашивалась любовным волнением.

Вообще ему нравилось придумывать себе какую-нибудь роль, личину и потом разыгрывать ее со всем возможным старанием. Без всякой корысти, конечно. Он, например, рассказывал, что его очень тепло принимали в доме профессора грамматики Глабриона. Преподавание было в этом семействе наследственным занятием мужчин, поэтому женщинам приходилось брать на себя почти все заботы о хозяйстве. Жена Глабриона много времени отдавала небольшому поместью, которым они владели на берегу Гарумны. И вот Пелагий стал изображать из себя большого знатока сельского хозяйства, с готовностью давал себя вовлечь в разговоры о стрижке овец, о ценах на бобы, о способах копчения окороков. Накануне визита он прочитывал какую-нибудь главу из Колумелы или Катона и потом пересказывал ее в доме Глабрионов, как нечто виденное им в поместьях Британии.