– Послушайте, Егор Матвеевич,– неожиданно повернулся он к Чеботарёву,– а вы когда-нибудь на звёзды ночью смотрели?

Тот слегка удивился:

– Ну, а кто ж на них не смотрел. Звёзды и звёзды. Мерцают, светятся. Падают иногда.

– А вы думали о том, какое до них расстояние, что они собой представляют, из чего состоят, есть ли на них жизнь? И, вообще, что такое наша Вселенная?

Кажется, батюшка немного разволновался. Он встал и начал ходить туда-сюда около лавочки.

– Вы телевизор смотрите? Вот, учёные пришли к выводу, что, кроме нашей Вселенной, есть ещё тысячи подобных ей. Представляете – тысячи, а может и десятки, сотни тысяч таких, как наша!

Чеботарёв тоже встал.

– И что?

Священник совсем по-детски взмахнул руками:

– Как что? Мы с вами отсюда, с Земли, смотрим на звёзды, и нам кажется, что они очень далеко от нас, а ведь на самом деле там, за ними, есть и другие звёзды, которые нам не видны, есть другие вселенные, которые нам не ведомы! И нет им конца и края. Понимаете – нет! Вот это, наверное, и есть вечность…

Чеботарёв поднялся.

– Вечность… А я вот комбикорма два мешка купил сегодня. Хотя дома есть ещё. Ничего – впрок пойдёт. Свиней-то кормить надо. Сына растить. Выучить его.

Священник вдруг опять рассмеялся – весело, задорно, молодо.

– Егор Матвеевич, а ведь помрут ваши свиньи! И мы все помрём. А вечность – представьте – останется. Понимаете, у неё, в отличие от всего нашего, земного, нет начала и нет конца. Она всегда была и будет. Как Бог. Он был всегда и будет всегда. Многие люди очеловечивают Его, пытаются представить в своём воображении – как Он выглядит, как говорит, как ведёт себя в той или иной ситуации. Отсюда и много заблуждений.

Чеботарёв пристально посмотрел в глаза священнику.

– А вы знаете, как Он выглядит, Бог-то?

Батюшка тихонько вздохнул.

– Никто не знает. Не дано нам, смертным. Наверное, это правильно. Так и надо. Там, на Высшем Суде, познакомимся. Лишь бы одесную с Ним оказаться…

Вернувшись домой, Чеботарёв занёс комбикорм в сарай, спросил у Серёжки, накопал ли он червей для рыбалки, потом все вместе поужинали.

Среди ночи жена спохватилась – нет мужа рядом. Вышла из дому. Он сидел на крыльце, тихий, молчаливый.

– Ты чего, Егор? Нездоровится?

Тот встал, обнял её за плечи.

– Не, мать, ничего, всё нормально. Ступай, спи, я сейчас.

Жена ушла в дом. Оставшись один, Егор долгим, задумчивым взглядом обвёл весь звёздный небосвод, потом протяжно вздохнул.

– Вот так, значит. Ну-ну…

Ему вспомнилась церковь, глубокий внутренний покой, царивший в храме, чистые, трогавшие душу звуки хора. Припомнил он и молодые, добрые глаза батюшки. Почему-то захотелось опять встретиться с ним, без суеты, не спеша поговорить вдвоём о чем-то большом, светлом, несуетном.

И Егор неожиданно для самого себя улыбнулся. Какой-то доброй, открытой, почти детской улыбкой.

2022 г.

Телеграмма

Воскресенье. Главпочтамт. Скоро 23 февраля. Телетайпы то и дело отстукивают радостные «поздравляю» и «долгих лет». Среди прочих в очереди к заветному окошку томится седенькая старушка – сухонькая, малоприметная. Она не то чтобы спешит, скорее, волнуется, отчего ведёт себя немножко суетливо. Старушка в нетерпении перебирает ногами в аккуратных суконных ботиках, тянет тонкую шею, зачем-то пытается заглянуть через плечи впереди стоящих. Наконец, приёмщица телеграмм – совсем еще девчонка, но уже гордая своим превосходством над очередью – строго спрашивает следующего.

Старушка подымается на цыпочки:

– Телеграммку бы мне…

Юная королева берёт бланк и шевелит губками, вчитываясь в неровные строчки. Текст незамысловат: старушка поздравляет с Днём Советской Армии какого-то волгоградского Сеню. Пока подсчитываются слова, посетительница нервничает.

– Мне бы, милая, с открыточкой послать. Вот с этой вот, – тычет пальцем в стекло, – с гвоздичками.

Приемщица снисходительно кивает:

– Все понятно, бабушка, на поздравительном бланке. С вас рубль-тридцать.

Старческие руки суетливо расстегивают маленький потёртый гаманок, тщательно отсчитывают мелочь.

– Следующий…

Старушка семенит к выходу, потом останавливается, шепчет что-то про себя – и возвращается к окошку.

– Прости, доченька, старую, спросить хочу. С гвоздичками будет?

Удивительное дело – загруженная работой королева ничуть не раздражается, не кричит. Напротив, она даже успевает слегка улыбнуться:

– С гвоздичками, бабушка, с гвоздичками.

Бабулька тоже улыбается всем своим маленьким сухоньким лицом и неожиданно признается:

– Сеню поздравляю, Семена Гаврилыча. Воевали вместе. Лётчиком он был.

И все с той же забытой на губах улыбкой направляется к выходу.

И неожиданно сбивается на миг напряжённый почтово-телеграфный ритм, смолкают телефоны, светлеют, разглаживаются от забот лица людей. А она, как-то забывшись, задумавшись о своём, уже и не семенит, не шаркает по-стариковски ботами, а шагает легко, неслышно. И, кажется, на ней не старенькое, изрядно поношенное пальтишко, не тёмный платок – а строгая солдатская гимнастерка, плотно облегающая юбочка, ярко

начищенные сапожки по ноге.

Преображаются и глаза: минуту назад выцветшие, слезящиеся, они делаются ярче, распахиваются широко, живут на изборождённом временем лице – живут своей, особенной, неповторимой жизнью.

И с какой-то необыкновенной ясностью понимаешь вдруг: неведомый нам Семён Гаврилович, может, и женат, и внуков нянчит давно, но весточку эту он ждет, очень рассчитывает на неё. Потому что, с телеграммой на пути её следования произойдет удивительнейшая метаморфоза: отправит её немощная седая старуха – а поздравление человек получит от нежной, молодой, способной на самые сильные чувства, а потому очень красивой женщины.

Это телеграмма из Молодости…

1986 г.

В городе

Знакомо ли вам, как причитают русские женщины? Это ни на что не похоже, словами это трудно передать. Словно какой-то дикий зверь попадает в страшную беду и знает, что уже не вырваться, и ревёт в безысходном неодолимом ужасе и тоске. Ревёт утробно, обреченно, истово.

…Я не поспел к собственно происшествию, опоздав, видимо, на какую-то минуту. Да и не случилось ничего страшного, всё обошлось. Но для женщины, матери было достаточно одного того, что беда была рядом, с её ребенком, могла поразить его. И тут же вступил в силу извечный и, наверное, самый сильный из человеческих инстинктов – инстинкт материнства.

Причитала молодая ещё женщина с загрубевшей от многотрудных работ фигурой, с лицом обыкновенным, простоватым, но не лишённым привлекательности. Причитала, как по покойнику, надломлено, в голос.

– А-ай!.. А-ай!.. Да что ж это… Да как же… Ай, батюшки!..

Рядом с нею стоял белобрысый, ладненький, но слегка замурзанный мальчонка лет четырёх-пяти. Повинно склонённая вихрастая голова, вздернутые острые плечи выдавали в нем причину завываний матери.

– Ай, Господи…

И тут же:

– Ох, ирод проклятый!.. Ты ж меня в гроб вгонишь – ещё чуть, и задавило б тебя, проклятущего!

Мальчонка весь сжался, не шелохнётся. Видать, проняло его, тоже испугался.

Мать, между тем, постепенно приходит в себя, от неё уже можно услышать, кроме причитаний, нечто похожее на мораль.

– Это ж тебе не в деревне – гляди глазами-то, куда идёшь!..

И, не выдержав, – опять плачущим, взывающим к состраданию голосом:

– Ай, Господи!.. Да как же… У, сволочь такой!.. На что тебя рожала…

Ей надо идти – она не дома, домой еще предстоит добираться. В руках сумки, полные городских гостинцев. Но идти, видно, сейчас нет сил. Она делает шаг-другой и снова останавливается. Широко расставив ноги, берётся за сердце, дышит трудно, поводит по сторонам беззащитным растерянным взглядом. Ей надо изгнать из себя пережитый только что ужас. И самый простой, доступный для неё способ – выговорить его, вылить в словах. Уж в деревне-то, поди, давно б собрались вокруг неё бабы да поохали вместе, попричитали – глядишь, и полегчало бы. А тут вроде и люди кругом, да всё идут как-то мимо, торопясь…