Мы с мамой и братом жили в комнате и спали на одной широкой кровати – так было теплее. Ни о каких детских кроватках не было и речи. Позднее Юру переселили на лавку возле печки. Тетушка с тремя детьми жила на кухне. Ее старшая дочь Маргарита была уже взрослой девушкой и работала на почте. Средний сын Гена во время войны ушел на фронт. Младшая Клара была больной. У нее признали туберкулез кости, и она большую часть времени находилась в диспансере в другом городе. Когда Клара приезжала домой, она нянчилась со мной, мы играли в школу, при этом она всегда была учительницей, а я прилежной ученицей. Благодаря этим играм, уже в пять лет я читала «Героя нашего времени» с картинками. Конечно, я мало что там понимала, но мне очень нравилась княжна Мэри, такая стройная, с тонкой талией, локонами, в пышной юбке и открытыми плечами! Шрифт книги был достаточно крупный, а детских книг у нас поначалу и не было. Когда же появились «Базар», «Мойдодыр», то я их читала и запоминала, но это было уже как-то не совсем интересно. А вот «Героя» хватило до самой школы.
Конечно, жизнь во время войны была очень скудной. Все время хотелось есть. Мамин заработок был мизерным. Сначала она устроилась на элеватор и со смены приносила в рейтузах понемногу зерна. Его размачивали, перемалывали в мясорубке и пекли лепешки, но однажды ее «прихватили» и мастер велел моментально исчезнуть, чтобы не посадили. Потом она устроилась в Драмтеатр на вахту. Правда, съестного оттуда принести было нечего, но зато, когда я уже училась в школе, то шила себе костюмы для самодеятельности из выбрасываемых костюмерами обрезков бархата, тюля и позументов. Этого бархата у меня был целый сундук!
С этих театральных пор мама взялась вязать носки. Сидела в нерабочие смены весь световой день за машинкой возле окошка. В воскресенье несла носки продавать на барахолку и приносила что-нибудь пожевать.
В 1943 году летом наши тетушки тетя Лиза и тетя Фея (которая Агапия) повели нас с братом в Никольскую церковь крестить. Мне было уже почти пять лет, и я очень хорошо помню этот обряд. Мы с Юрой были уже большие и поэтому нас не окунали, а просто смочили водой из купели, помазали миром и дали другие имена. Брата назвали Георгием, а меня Нонной. У Юры крестной матерью стала тетя Лиза, а моей – тетя Фея. Свою крестную до самой ее смерти я называла Лелей. Почему-то для меня это означало «крестная мама».
На обратном пути крестные купили нам гостинцы – петушков на палочках. Было очень вкусно!
Наши мама и тетушки были верующими и крестили нас в надежде на то, что мы будем молиться Богу, чтобы Бог защитил от смерти нашего отца, и он вернулся бы с войны домой. Каждый вечер под руководством тети Лизы мы старательно молились специальной молитвой, оберегающей ратников.
После войны отец вернулся живой и здоровый с двумя орденами "Славы", орденом Красной Звезды и медалью "За взятие Кенигсберга". Было и ранение, но настолько пустяковое, что он только однажды случайно упомянул о нем.
А пока все шла война…
Юра учился в школе, которая находилась в районе вокзала, довольно далеко от дома. Он ходил туда каждый день пешком. В школе им выдавали по булочке и по чайной ложке сахара. В булочке надо было выкусить углубление, и учительница насыпала туда сахар. Не Бог весть какая пища, в смысле количества, но все-таки поддержка ребятам. А так как он был отличником, то ему раз в месяц выдавали один килограмм сливочного масла. Мама этот килограмм резала на тридцать кусочков и на дощечке выносила на холод. Я очень часто оставалась дома одна, и на следующий день выяснялось, что бессовестные мыши утаскивали несколько кусочков. В следующем месяце фанерку с маслом прятали так далеко от «мышей», что, несмотря на все их старания, маслом они больше не лакомились.
Вообще, Юра у нас был снабженцем. Он отоваривал карточки, получал хлеб. На помойке в госпитале собирал рыбьи головы, картофельные очистки и другие отходы, годные в пищу.
После зимы 1942-го года, когда в огороде стаял снег, обнаружилась замерзшая мелкая картошка. Юра с Гурием собрали целый тазик картошки и принесли ее домой. Картошку залили водой, она оттаяла, с нее слезла кожица. Берешь такую картошечку, сжимаешь в пальцах – белая серединка выскакивает, оставляя в руке тонкую пустую шкурку.
Игра с чисткой картошки получилась веселая, если, конечно, не считать подзатыльников за разбросанные по всей кухне картофелинки. Потом эти шарики прокрутили на мясорубке и нажарили оладьев, назвав их драниками. Драники получились страшными – серо-черными, но очень вкусными!
С тех самых пор я люблю драники. Но у нас их больше не делали. Зато, когда я уже стала взрослой, в разговоре с мужем Володей я вспомнила про драники и решила их приготовить. Оказалось, что рецепта, как их делать в сытое время, я не знала и нажарила их как придумалось (кстати, и до сих пор так делаю). Накормила мужа и угостила наших тогдашних соседей по коммуналке – бабу Нюру с мужем, которые нянчились с моим сыном Димой. Им так понравилось, что они тут же натерли чуть ли не целый тазик картошки, напекли и наелись до отвала.
Во время «пира» зашла еще одна соседка: «Что это вы придумали? Война что ли?» – она брезгливо посмотрела на неказистую еду. Видимо, такое блюдо было широко распространено в войну и у нашего поколения ассоциировалось только с войной. Ну а мы об этом как-то не задумывались, драники полюбили и время от времени с удовольствием пекли и ели. Володя особенно их любил.
Сам процесс приготовления драников немного канительный. Надо много картошки тереть на терке, обязательно поранишься. Но мужу уж очень их хотелось! «Я начищу и натру картошку, ты только пожарь» – просил он меня. Так и стало, появившееся у нас в голодную военную пору белорусское блюдо, нашим семейным «деликатесом», наряду с окрошкой и грибным супом.
Я уже говорила, что в войну мы жили в избушке, окруженной цивилизацией, а у самих удобства были за сараем. И вот, как-то вечером, мама пошла по тропке к «удобствам», запнулась о брошенное кем-то полешко, упала, выругалась, но на обратном пути подобрала деревяшку на растопку. Уголь-то у нас был, а вот со щепой на растопку была проблема. За войну почти все заборы сожгли, и взять дерева было почти что неоткуда. Поэтому мама с радостью подхватила нежданную полезную находку и принесла ее в дом.
Угольком для печки нас снабжал десятилетний Юра. Он ходил к железнодорожным путям и подрабатывал там переводом стрелок, услуживая машинистам и получая за свой тяжелый для него труд по паре лопат угля.
Какова же была радость, когда полено рассмотрели на свету! Завернутое в тряпицу бревнышко оказалось большим куском сала-шпиг! Сало было слегка покусано собаками, но в целом шмат был замечательный, толстый, белый с розовыми прожилками! Это был настоящий праздник!
Секрет возникновения такого богатства оказался и прост, и удивителен. Сало принесла собака Динка. Она жила у нас всю войну под крыльцом, где было сухо и тепло. Динка была крупная собака, какая-то помесь кого-то с кем-то, но вид имела породистой немецкой овчарки. Ее дважды хотели забрать на фронт, но первый раз она только что ощенилась и ее оставили – кормящая мать, а второй раз мама ее отстояла, сказала, что как жена офицера имеет право на защиту. Маме поверили и Динку оставили.
Каждый год Динка приносила по восемь-десять щенков и умудрялась их выкармливать, добывая себе пропитание на помойках и охотясь на грызунов и, возможно, даже на кошек. Но её любимым местом добычи были окрестности Холодильника. Работающие там расхитители воровали все, что могли утащить и прятали украденное в укромных местах. Собаке, да еще такой крупной, не составляло труда отыскать закладку. Днем она дремала под крыльцом на цепи, а ночью отправлялась на свободную охоту. Периодически, по утрам мы находили во дворе остатки ее обильных трапез.
С такой охранницей я совсем маленькой оставалась одна дома на весь день и взрослые были уверены в моей безопасности – Динка на посту! Однажды был случай, это я видела сама в окно, к нам во двор зашли две цыганки-воровки и направились к двери. Потом увидели собаку и попытались прикормить ее полбуханкой хлеба. В результате на тропинке остались клочки пестрых юбок и хлеб. Динка не стала его есть.
