— Да ты не слышишь меня, отец! Не желаешь слышать! Он требует, и ты собираешься исполнить его требование! И это видят все!

— Люди запомнят не крикунов, а то, как те кончат. А что касается судьбы Эвмена… Пойми, сын, его нельзя оставлять в живых. Даже лишённый войска, скованный, он остаётся знаменем для Полиперхонта и Олимпиады. Все помнят, что его-то точно нельзя списывать со счетов, пока он дышит. Списали уже раз, когда я запер его в Норе, и что было потом? Хитрый лис вырвался из ловушки, снова создал войско. Из ничего. Завладел царской казной и опять начал одерживать победы! И даже сейчас едва не победил, наша судьба висела на тонком волоске, и весь тот волосок — удача Пифона! Нет, если я послушаюсь тебя, это повлечёт большие беды в будущем.

— Ты боишься собственной тени, — с вызовом сказал Деметрий.

Антигон поднял на него взгляд. Другой бы уже начал опасаться за свою шею, но своего сына, позднего ребёнка, первенца, Циклоп слишком обожал, чтобы гневаться на слова, которые, если подумать, вполне могли сойти за правду.

— Ты ведь сам сейчас сказал — нас только двое с Неархом, кто просит о милосердии. Все остальные жаждут крови кардийца. Он заочно приговорён к смерти. Ты щедро посеял семена ненависти к нему и успешно пожинаешь плоды. Знамя в руках Полиперхонта, говоришь? А сдюжит ли он там, в Элладе, где кроме наших людей ему противостоит ещё и Кассандр? Особенно когда мы закончим наводить порядок в Верхних сатрапиях и вернёмся на запад. А много ли войска у Олимпиады? Они же цеплялись за Эвмена, как утопающий за соломинку. Неужели ты боишься их?

— Я никого не боюсь, — спокойно ответил Антигон, — я всего лишь терпеливо расчищаю Авгиевы конюшни для тебя. Мне шестьдесят пять лет, сын. Долго не проживу. Тебе девятнадцать — вся жизнь впереди. Я хочу, чтобы ты шёл прямо, гордо вскинув голову и не оглядываясь. Оставь Эвмену жизнь и оглядываться ты будешь.

— Но ведь есть и другой путь, — не сдавался Деметрий, — сейчас он враг, но мог бы стать союзником. Столько достоинств в одном человеке. Всегда проще убить. За эти три дня ты так и не пожелал увидеться с ним. Почему? Чувствуешь, что правда не на твоей стороне? Отец, прошу тебя снова — поговори с ним. Отвергнет — содержи как почётного пленника и заведи разговор ещё раз через полгода, через год. Он, наконец, поймёт. Увидит, что люди, что окружают тебя, служат не за страх. Увидит, что это ты тот пресловутый «Наилучший», названный в последнем вздохе Александром.

— Про «наилучшего» всё выдумал Птолемей. Нет, Деметрий. Мне Эвмен служить не станет. Хотел бы я иметь такого соратника, что с подобным рвением будет продолжать мои начинания. Но Эвмен ведь не из пустого упрямства пытается собрать осколки царства. После Норы я уверен — сын Александра и Барсины жив и рано или поздно кардиец вытащит его из небытия. И вот тогда… Неарх, мой и твой друг, наш верный союзник, восемь лет назад он ратовал за Геракла. За кем он пойдёт, когда кардиец предъявит всем мальчика? Ты уверен, что он останется нашим другом?

Деметрий не ответил.

— За восемь лет все насмотрелись на последствия решения в Вавилоне. — продолжил Антигон. — Кардиец умный, он сразу понял, куда всё придёт. Если бы ублюдка Божественного провозгласили царём сразу, вряд ли бы что-то изменилось. Какая разница, как зовут царя, если он не может править? А вот сейчас мальчишке уже двенадцать. Скоро возраст эфеба. Совсем скоро он будет пригоден в цари и Эвмен его всем предъявит. Я уверен, он сумеет доказать, что пытается посадить на трон не самозванца. Наверняка всё предусмотрел.

— Ты всё решил… — мрачно пробормотал Деметрий, — я бесполезно сотрясаю воздух.

— Не бесполезно. Я многое увидел в тебе сейчас. И не скрою, мне понравилось увиденное. Ты всё поймёшь, когда станешь старше, когда доживёшь до моих лет.

— Ты ведь велел Ономарху допросить Эвмена? — Спросил Деметрий после недолгой паузы. — Пытался узнать, где он прячет мальчика?

— Кардиец молчит. Я не отдавал приказ Ономарху на допрос с пристрастием. Эвмен умрёт, но не скажет. Это не тот человек, из которого клещами можно вытянуть что-то помимо его потрохов. Пусть он умрёт без мучений и унесёт тайну в могилу. Кто без него её откроет и предъявит доказательства? Никто ничего не знает, иначе за столько лет уже бы разболтали. Поверь, я людей знаю. Очень немногие способны хранить тайны. Они их тяготят, нутро жгут.

Деметрий вздохнул.

— Как ты поступишь с Антигеном и аргираспидами?

— А как бы ты поступил с предателями?

— Предавший раз, предаст снова, — твёрдо ответил Деметрий, — Антиген заслужил смерть.

— Да будет так, — кивнул Антигон, — но с аргираспидами я поступлю иначе.

— Примешь к себе на службу? — удивлённо поднял бровь Деметрий, — этих подлых мерзавцев?

— Вознагражу.

Деметрий скривился.

Постельничий откинул полог, пропуская внутрь Ономарха и Сибиртия. Антигон глазами указал Ономарху, где встать. Тот повиновался и застыл со сложенными руками на груди.

Сибиртий, сатрап Арахосии, недавний союзник Эвмена, низко поклонился. Едва не до земли. Поначалу он последовал за Певкестом, но быстро передумал и наутро после сражения прибежал к Антигону, униженно моля о милосердии. Циклоп простил его и даже обласкал, не стал отнимать сатрапию. Антигон тяготился походом на восток, ибо слишком многое сейчас решалось на западе. Следовало возвращаться, но сначала нужно навести здесь порядок. Не желая сверх необходимости распылять силы и разбрасываться преданными людьми, Антигон оставил части побеждённых сатрапов их владения. Те, что были не очень важны и слишком отдалены.

— У меня есть к тебе дело, почтенный Сибиртий. «Серебряные щиты» оказали мне услугу, которая заслуживает щедрой награды. Старейшие воины нашего великого царя, самые доблестные из нас, достойны великой чести — охранять самые отдалённые рубежи царства. Поручаю их тебе. Раздели их, и распредели по крепостям в своей сатрапии. Выбери самые восточные. Сделай всё без шума и волнений и будешь вознаграждён. В Македонию не должен вернуться ни один из них.

Антигон посмотрел на сына. Лицо Деметрия всё время оглашения приказа оставалось непроницаемым. Встретив взгляд отца, он еле заметно кивнул и вышел из шатра. За ним, пятясь и кланяясь, последовал Сибиртий.

Антигон посмотрел на Ономарха.

— Обставишь дело так, чтобы всё указывало на Тевтама. Когда он отбудет из лагеря, догонишь и прилюдно свершишь суд. Ты всё понял?

Ономарх коротко кивнул.

Нисса, Каппадокия. Четыре месяца спустя

— Мама! Мамочка! — детский голос звенел в залитом солнцем мраморном портике, словно серебряный колокольчик.

— Стой, куда летишь! Лоб расшибёшь!

— Мама, смотри, что у меня!

Темноволосая девочка лет семи, босая и растрёпанная (и когда успела, ведь вроде бы только что заплетали), одетая в пёструю рубаху до колен, всю перепачканную в песке, подлетела к красивой молодой женщине с печальными глазами. Протянула раскрытую ладошку.

— Что тут у тебя? Зуб. Второй уже.

— Мамочка, я тебя люблю! — девочка ткнулась в живот, кольнув женщину выбившейся из волос бронзовой заколкой.

— Тихонько, глупая, забодаешь меня. Ну-ка дай, я посмотрю.

Дочь послушно открыла рот. Ртаунийя осторожно коснулась пальчиком зубов.

— Ещё один качается. Скоро молочные выпадут и вырастут настоящие, крепкие. Будешь зубастая-зубастая!

— И Спитаму укушу!

— Не надо его кусать, что он тебе плохого сделал?

— Он дурак!

— Ты сама виновата, сперва задираешь его, потом сама же и ревёшь. Он хоть и младше тебя, а уже сильнее. Не зря же его зовут Спитама. Ты где у меня так извозилась?

Ртаунийя отряхнула дочь, та вырвалась, запрыгала вокруг матери.

— Всё равно он дурак!

— Ратика, я сейчас тебя накажу, засранка, — погрозила пальцем Ртаунийя, — ну-ка скажи, что имя брата означает на языке батюшки.

Дочь шмыгнула носом, послушно произнесла по-эллински: