– Твой наполненный серебром пояс у меня, я взял из него сумму необходимую для оплаты услуг лекаря. Откуда у тебя столько серебра и кто те люди, которые тебя избили? Ты похожа на служанку, стянувшую деньги у своей хозяйки. Так и было? Скажу тебе прямо, деньги ты больше не увидишь, но взамен я предложу тебе убежище, то есть – свой дом, на время достаточное… сама решишь, когда уйти. Почему ты молчишь? Язык у тебя цел. Хотя бы кивни, – женщина застонала и села на дорожную брусчатку. Герман оттащил ее к краю дороги и посадил у стены дома. – Давай отдохнем, но не долго, – Герман стоял спиной к стене, закрыл глаза и запрокинул голову. – Мне можно доверять, женщина, я не чудовище. Душа у меня замарана, но я не чудовище. Приставать к тебе не буду, предпочитаю иметь дело со шлюхами. Если ты не против, я буду называть тебя Апрелией.

Проходящая мимо женщина бросила несколько медных монет сидящей на земле Апрелии.

– Премного благодарны госпожа, здоровья вам и деткам вашим, – гнусавым голосом поблагодарил ее Герман – Может бросить собачью службу и податься в попрошайки, – сказал Герман поднимая с земли Апрелию.

– Что ты тут со своей бабой вытворяешь! А ну пошли отсюда! Положь деньги на место! – трое нищих отделились от паперти храма, стоявшего на противоположной стороне улицы. У самого крупного из них чудесным образом выросла нога и он, превратив увесистый костыль в дубину, пошел на Германа в сопровождаемый своими товарищами.

– А что такого? – удивился Герман опуская Апрелию на землю. – Ну попросил несколько медяков на корочку хлеба и глоток воды, что в этом такого? Я не знал, что это место уже намолено другими бедолагами. Сейчас мы уйдем.

– Я сейчас съезжу тебе по куполу, и ты услышишь такой колокольный звон, которого отродясь не слыхивал! Понял, нет!? – “одноногий” наступал на Германа примериваясь к удару костылем.

– Я все понял, – сказал Герман. – Кроме этих двух медных оболов, готов поделиться с вами серебряной монетой. Я честно ее заработал двумя кварталами выше по этой улице, спев жалостливую песню о любви и разлуке. К большому моему сожалению я не кастрат, иначе мой голос был бы настолько прекрасен, что и не передать словами. Держите, ребята, – сказал Герман и бросил “одноногому” серебро, которое тот проворно схватил на лету выронив при этом костыль.

Невдалеке послышался мелодичный звон колокольчиков закрепленных на остроконечных красных войлочных шапках глашатаев, доносивших народу сообщения о новых указах василевса. Их плащи были сшиты из лоскутков ярких тканей и выделяли их из толпы.

– Указ божественного солнцеликого василевса Гераклия Вулгароктона на время военной опасности пришедшей с запада касается воинов всех видов войск и ополченцев набранных в столице мира, нашем великом городе, и за его пределами. Перебежчиков к врагу, если таковых удастся вернуть, подвергать пыткам и отдавать на растерзание зверям; утративших или продавших свое оружие карать распятием на столбе; невыполняющих приказ полководца, даже если невыполнение приказа привело к удачным последствиям, отдавать на растерзание зверям; призывающих к открытому восстанию или бунту, сжигать во чреве медного быка; оставивших вверенный им пост бить палками до смерти; начальников расхищающих вверенное им военное имущество сжигать во чреве медного быка, – кричали глашатаи хором, перекрывая шум толпы. – Всем жителям столицы мира иметь вид радостный и довольный, – глашатаи двигались в толпе без остановки, как корабль с раздутым парусом по волнам.

– Ну что, ребята, договорились? – спросил Герман у “нищих”, когда глашатаи скрылись в толпе.

– Ладно, певец, – ответил “одноногий”, – катись, и дурочку с тряпкой на голове не забудь.

– Благодарю вас, господа, – ответил Герман согнувшись в глубоком поклоне, разгибаясь он поднял с земли Апрелию и потащил ее в толпу.

– Интересно, что наш божественный василевс своей непостижимой, для нас смертных, мудростью приравнял расхищающих имперское имущество к подстрекающим к бунту. Скоро бездонное чрево медного быка насытится, – сказал Апрелии Герман. – А я продолжаю тратить твое серебро на благие дела. Фемел поступил бы иначе. Ты его не помнишь. Когда он тащил тебя к лекарю на своей спине, ты была без сознания. Так вот, он поступил бы как варвар с северных земель находящихся за пределами границ империи. Они там хватаются за меч по малейшему поводу. У него эта особенность его душевного устройства чувствуется на расстоянии и внушает страх окружающим. Люди чувствуют, что он может легко воткнуть в них нож и провернуть его в ране и предпочитают не связываться с ним. А я… мне такое не по нутру. Предпочитаю откупиться.

На перевернутой вверх дном пустой пивной бочке сидел вербовщик, свесив тонкие ножки круглый, как бычий пузырь, с красной свекольной рожей и зазывал вступить в имперские войска, ради любви к родине и трехразовой мясной похлебки с чесноком. Желающих расстаться с жизнью было немного, но имена тех, кто пожелал это сделать, он записывал на вощеных табличках остро заточенным стилосом.

– Подходите сограждане, записывайтесь сами и приводите с собой друзей! Умереть за империю и нашего солнцеподобного василевса, это честь для ромея! Гарантированное трехразовое питание и денежное довольствие помогут вам выбраться из нищеты, рассчитаться с долгами, обеспечить будущее детей. Жена больше не будет грызть вас острыми словами, теща больше не будет отравлять своим ядовитым языком вашу печень, дети больше не будут смотреть на вас голодными глазами, плакать и говорить: «Папа, папа, дай хлеба!»», – орал вербовщик.

– Простите, уважаемый, – обратился к вербовщику проходящий мимо Герман, – а какого размера денежное довольствие?

– Записывайся, друг! – заорал вербовщик несмотря на то, что Герман стоял рядом. – Записывайся, и ты получишь достаточно денег, чтобы нанять лучших докторов и поставить свою бабу на ноги, я вижу, она у тебя припадочная!

– Не могли бы вы озвучить точную сумму, – не сдавался Герман.

– Да что тебе это довольствие!? – уворачивался вербовщик. – Главное – это добыча! А добыча будет знатная! Там же графы и бароны, и всякие прочие с титулами и слугами! У них даже оруженосцы ходят в расшитых жемчугом одеждах. Кошельки набиты золотом, доспехи и оружие украшены драгоценными камнями! Я бы и сам записался в войско, но здоровье не позволяет. Колени подводят. Записывайся, не пожалеешь.

– Хорошо, – легко согласился Герман, – только бабу свою домой отведу.

– Давай, давай, на долго не откладывай! Свободных мест в строю осталось мало! – орал вербовщик вслед скрывшемуся в толпе Герману.

– Вот мое скромное жилище, – сказал Герман, спустившись в полуподвальное помещение и усадив Апрелию на кровать. В неярком свете маленькой свечи комната Германа выглядела бедно, но уютно. Если бы он зажег несколько больших свечей, то можно было бы увидеть многолетнюю паутину, развешенную по углам трудолюбивыми пауками; черный лоснящийся от сажи потолок; пространство около закопченного очага было усеяно мелкими веточками и щепой разлетавшимися в разные стороны при рубке хвороста; стены приобрели серый, с желтоватым отливом, цвет; кое-где распустилась плесень. В небольшом деревянном бочонке с водой резвились личинки комара; на столе в давно немытой посуде догнивали остатки пищи; внутри стен, в сложных лабиринтах нор, копошились мыши; запах золы из очага смешивался с запахом испражнений из ведра, стоявшего у входа.

– Попрошу солому у хозяина дома и буду спать на полу, а ты, Апрелия, на моей кровати. Давненько в моей комнате не было женщин. Если бы не твое лицо, в данный момент похожее на спелую сливу, тебя можно было бы назвать идеальной женщиной, молчаливой и покорной, мечтой каждого мужчины. Живу, вот, в подвале дома, но мне здесь уютно, как младенцу во чреве матери. Правда, на освещение уходит уйма средств, окон нет. Зато не дует. И никто не заглядывает с улицы из праздного любопытства.

В дверь сильно постучали.

– Открывай, я видел, как ты заходил. Нет смысла прятаться за этой хлипкой дверью. Окон у тебя нет, сбежать ты не сможешь.