Он отнял у меня стекло, привстал и бросил его в далеко стоящую урну. Попал.

– Врешь ты все, – задиристо сказала я. – Ты в меня влюбился на два часа раньше. Как только я тебе дверь открыла. Изменился в лице и остолбенел.

– Конечно, остолбенеешь тут! Мне ж никто не сказал, что в квартире будет еще одна девушка. У меня не было для тебя букета. Я за ним сразу и пошел.

– Ну вот, – огорчилась я. – А я-то думала.

– Всего-то два часа разницы, Джо. И понравилась ты мне сразу. Но влюбился – когда увидел шрам.

– Чем же он тебя так поразил? Напомнил формой полумесяц?

– Угу, – Боря наклонил голову. – Евреи исторически обожают полумесяцы.

– Кто тебя знает, человека с историческим прозвищем Риббентроп.

– В общем, нет, форма ни при чем, дело в содержании. И кое-что мне твой шрам действительно напомнил. Только придется продолжить сеанс неуместной честности. Не уверен, что надо, – Боря на всякий случай обнял меня покрепче.

– Давай уже, говори, – поторопила я. – Переживу как-нибудь твою честность.

– Ну… Короче, один человек уже показывал мне шрам.

– Девушка?

– Да.

– Любимая?

– Да.

– Давно?

– Да.

– Эй, ты не рассказываешь! За такое интервью журналиста бы, например, уволили.

– Ладно, слушай. Это случилось здесь, в Сочи, в 1991 году. Мне было пятнадцать лет, ей тоже. Она приехала из Норильска в начале лета, полтора месяца прожила в Сочи с мамой, а потом еще месяц – с отцом. Ее родители разделили отпуск, чтобы она подольше побыла на море. Они снимали комнату у друзей моей тетки, на Цветном, около седьмой школы, в трехэтажке. Тетя однажды сказала, что вот, к Дроздовым приехала девочка, твоя ровесница, покажи ей хорошие пляжи, ты здесь все знаешь.

– И ты показал. А она тебе за это – шрам на попе…

– Я вообще-то был очень положительный и скромный. Настолько, что ее мама спокойно отпустила ее со мной на пляж. Мы поехали на Красный Штурм, это здесь недалеко, на автобусе. В автобусе молчали, стеснялись оба жутко, я слово боялся произнести. Вышли, разулись, пошли к бунам, сели там. Не на полотенце же располагаться, это считалось адским мещанством. Я нырнул, чтоб охладиться, выплыл, продолжаем молчать. Она так и сидит в сарафане. Говорю: раздевайся. В смысле, искупайся. И тогда она отвечает тихо-тихо: «Мне зимой операцию сделали, и на животе теперь шрам от аппендицита. А купальник – раздельный…» И чуть не плачет. Так она это непосредственно сказала, так мило, что меня как током ударило. Сижу, ком в горле. А сам болтаю почему-то: «Ты не переживай, у всех свои шрамы». Намекаю, значит, на свой несуществующий жизненный опыт. Она немножко успокоилась, сбросила сарафан, прыгнула в воду, вынырнула, счастливая. И дальше мы не расставались два с половиной месяца. Ездили на разные пляжи – и поближе, на тот же Красный Штурм и Спутник, и подальше, на весь день – в Лоо и Уч-Дере, на Семьдесят третий километр. По-моему, никогда еще я так много не ходил босиком, как в то лето. Иногда водил ее в кино и кафе. Но там нам нравилось меньше, в кафе ведь не спрячешься от людей. Возвращались мы поздно или очень поздно. Ни моя тетя, ни ее родители вопросов не задавали. А тетя еще и стала чаще брать ночные дежурства. Уходя, говорила: «Помни, я тебе доверяю»…

Я хотела сострить – в том смысле, что доверяла явно зря, но промолчала.

– Два с половиной месяца в пятнадцать лет – это много, – продолжил Боря. – Но лето наше все равно закончилось. Пятнадцатого августа она уехала. Как прощались, лучше не вспоминать. У меня температура держалась несколько дней, тетя была в ужасе. Думал, вернусь в Воронеж, станет легче. Но тут мои родители сказали, что надо остаться в Сочи и пойти здесь в школу. И я ходил – а еще ходил мимо дома, в котором она жила, по бульвару и тропинкам, где мы гуляли…

– Вы с ней не переписывались? – спросила я.

– Поначалу да. Она обещала вернуться на следующий год. Но потом написала, что летом они переезжают в Питер. И дальше следы ее затерялись.

– А вот у тебя остался след. Шрам даже, – вздохнула я. – Как ее звали?

– Яся, – сказал он негромко. – Ярослава.

Боре нравятся девушки со шрамами и редкими именами. Наверное, я должна была ревновать и злиться, но ничего такого не чувствовала – только нежность и гордость оттого, что со мной поделились сокровенным. Будто в благодарность за это Боря закончил рассказ так:

– Яся была сильным потрясением. И после нее я так толком никого и не полюбил. Пытался, но не получалось. Думал – ну все. Потратил единственный шанс в пятнадцать лет, чертов потомственный однолюб. А потом я встретил тебя. И мы пошли на балкон курить и заговорили о дворовом детстве. Ты рассказала, как упала, показала шрам на бедре. Тут же застеснялась, начала смешно извиняться – мол, да, я всегда так делаю, демонстрирую миру свои лучшие стороны. Что-то еще сказала, а я стоял еле дыша. Чувствовал, как жизнь постепенно возвращается и любовь. Будто мне сердце заново запустили. И было еще новое ощущение – что все это правильно и навсегда. Вот так.

Боря достал сигарету, долго не мог прикурить.

– Ветер, – сказала я. – И холодно уже становится. Пойдем домой, мой хороший.

Москва, 9 мая, после праздника

Домой в Москву мы вернулись под гром салюта. Город праздновал День Победы, а казалось – встречал нас. Ура, явились, добро пожаловать, сейчас начнется реальная жизнь, бабах! Впрочем, отголоски ее стали доноситься уже с утра, когда мы только выехали из Воронежа. Сначала пошел ливень – уверенный, плотный, шумный. Дворники мерседеса носились в истерике и плохо справлялись со своими обязанностями, дорогу почти не было видно. С полчаса мы ехали как по дну бассейна, в какой-то момент сдались и остановились на заправке. У входа в местный минимаркет под козырьком спокойно лежали две собаки и две кошки.

– Это очередь на ковчег? – спросил у них Боря, пытаясь открыть дверь, пропустить меня внутрь и сложить зонт одновременно. Черная кошка душераздирающе зевнула: проходите, мужчина, не задерживайте тут.

Пока мы сидели на пластиковых стульях за пластиковыми столами и размешивали пластиковыми палочками кофе в пластиковых стаканчиках, природа за окном бушевала и негодовала. А у нас начали вдруг разом звонить телефоны и пищать мессенджеры. Моя мама из города Белогорска Московской области хотела уточнить, проехала ли я поворот на Тулу – он казался ей очень значимым. Борина мама из города Хайфа (Израиль) интересовалась, во сколько конкретно он будет в Москве. Девочки из моего отдела спрашивали в общем чате, когда мы выходим на работу и можно ли завтра не выходить. Боре названивали какие-то важные бизнес-люди и задавали важные бизнес-вопросы, так что он ежеминутно отходил к полке с газетами и журналами – там было хоть что-то слышно.

Канитель с телефонами продолжилась, когда закончился дождь и мы сели в машину. Мир вдруг вспомнил о нас и теперь не давал забыть о себе. От Воронежа до Москвы нам с Борей толком некогда было поговорить. И мне его ужасно не хватало. Да, мы провели вместе двенадцать дней и восемь ночей, но этого мало. Я знала, что скоро работа и рутина. Никакого тебе больше Сочи, моря, роз и тринадцатого номера.

– Жозефиночка, возвращайся! – говорила Ольга Кузнецова, провожая нас у отеля «Журавленок». – На двери кафе пока только временная вывеска, скоро торжественно откроем постоянную. Приезжай! Через недельку, а?

– Мы повесим рядом мемориальную табличку «Наши двери всегда открыты для Жозефины К.», – обещал Вадим Кузнецов.

– «…или кажутся ей таковыми», – добавила я.

Мне казалось, что в Сочи я накопила радости лет на сто. Но по дороге домой она постепенно и безнадежно таяла. Будто я оставляла часть ее в каждом следующем городе – Краснодаре, Ростове, Воронеже, – надеясь вернуться потом по ней обратно, как по хлебным крошкам. К пробке под Домодедовом радости уже оставалось на донышке. Я грустно смотрела на Борю и скучала по нему – заранее, поэтому сильно.