Из-под клобука выпорхнула усмешка.

– Господь с тобой, несчастная, – мягко пожурил монах, – посовестись! Росанна просто хочет замуж, вполне достойное желание для девицы. Этот молодой служивый – ее жених. Однако он дворянин, и ему не пристало связывать судьбу с лавочницей. А потому, зная о недовольстве отца, он собирается совершить весьма неумный поступок: сбежать с Росанной во Францию и венчаться без благословения. Это великий грех.

Отец же юноши покровительствует обители, где я состою, и настоятель послал меня, дабы помешать не в меру пылкому юнцу опозорить семью и поставить под удар честь девушки. Ты совершила сегодня благое дело, дитя мое. Твоя подруга теперь у тебя в долгу.

Сесилия приняла благословляющее прикосновение сухой ладони к темени и выпрямилась, ощущая, как преисполняется трепетного пыла.

– Спасибо, святой отец! – с чувством произнесла она, поклонилась и зашагала прочь.

С дворянином во Францию… Торговка-то… Неприязнь к Росанне разом сменилась глубокой снисходительной жалостью, которая неожиданно поселила в душе сладкое удовлетворение.

То была длинная ночь.

Пеппо вернулся в тратторию, испытывая небывалый душевный подъем. План Росанны, который до последней минуты казался ему рискованным и безрассудным, осуществился с исключительным успехом. Все вообще прошло бы без сучка без задоринки, если бы на самом выходе из лавки падуанцу не показалось, будто кто-то пристально смотрит ему прямо в затылок. Но в многолюдном Каннареджо в самый разгар рабочего дня взгляды свистят вокруг, как пули над бруствером, поэтому ничего удивительного и тревожного в этом искать не хотелось.

Перейти к насущным заботам удалось не сразу. Долгожданная встреча с другом сняла с души какой-то уже давно привычный и почти не ощутимый груз, и Пеппо разбирала дурашливая эйфория, не дававшая сосредоточиться на более важных вещах.

По негласному отроческому закону они оба не позволили себе вслух сопереживать злоключениям друг друга, предпочтя обсуждать пережитое в насмешливо-легкомысленном ключе. Но сейчас хорохориться было не перед кем, и Пеппо долго размышлял о том, как много вынес шотландец. Пожалуй, Годелоту пришлось намного труднее… Ведь он очутился в самом центре змеиного гнезда, пока Пеппо, по своему обыкновению, скрывался в тени.

Надо признать, Лотте оказался на высоте. Он успел узнать врага в лицо, заручиться пусть ненадежным, но сторонником и проникнуть в тайны герцогских интриг так глубоко, как Пеппо и не снилось. Однако, заметьте, он сделал все это вовсе не для того, чтобы сейчас валяться на койке и думать о пустяках.

Оружейник вскочил и метнулся к столу. Уже завтра многое забудется, похороненное под обманчиво тонкими пластами минут и часов. Сейчас… именно сейчас нужно начертить в уме новую карту событий.

А руки уже сноровисто расставляли на столе предметы. Сегодня их было куда больше. Враги и союзники. Знакомые и незнакомые. Могущественные и уязвимые. Люди. Все равно люди, а значит, со слабостями и желаниями, которые надо попытаться понять.

Пеппо постоял у стола, а затем задумчиво коснулся кончиками пальцев чернильницы. Доктор Бениньо. Совсем новый для него участник игры. Что он за человек? Какую роль играет во всей этой истории? Действительно ли он пленник собственных умений? Да и нужно ли ему исцеление герцогини, при которой он как сыр в масле катается? Несмотря на щедрые посулы, Фонци, встав на ноги, может ненароком и передумать… Падуанец не особо заблуждался насчет непостоянной людской натуры и знал, что в беде каждый готов озолотить весь мир. Но когда беда остается позади – вот тут наступает время поторговаться. А посему с доктором стоит сойтись покороче уже хотя бы потому, что у него есть причины не разделять общих планов.

Подросток нахмурился и постучал пальцами по столу. Главное, чтоб все это не вышло боком для Лотте. Шотландец не обладал привычкой друга просеивать чужие побуждения сквозь ячейки житейского цинизма, поэтому осторожность могла ему изменить.

Рука оружейника заскользила по столу, касаясь то одного предмета, то другого. Подсвечник. Герцогиня. С ней пока все относительно ясно. Она хочет излечиться и не выбирает средств. Но без подручных она бессильна, а значит, ее слабое место – это ее рать, где все могут иметь свои интересы и больные места.

Кусок воска. Отец Руджеро. Несомненно, тот самый Голос. Совершенно таинственный тип. Хитер, умен и холодно жесток. Пеппо совсем не знал его, но что-то исподволь шептало ему, что такому человеку наверняка куда интересней само Наследие, чем награда за него. Пеппо пробормотал похабное ругательство и с силой впечатал воск кулаком в столешницу. К черту клирика!

Эта поганая тварь подвергла пытке Паолину. Еще неизвестно, где у него уязвимые места, но их стоит найти уже хотя бы для того, чтоб всадить кочергу по самую рукоять.

Уголек. Брат Ачиль. Кнут. Цепной пес Руджеро и рачительный исполнитель его приказов. По словам Лотте, он жаден до крови, как пропойца до стакана, и это очень важно. Это и есть его слабость. Его пьянит чужой страх, а во хмелю себя все переоценивают, это Пеппо знает наверняка. Но нельзя забывать: монах очень опасен, дерзок и изобретателен. Одна нехитрая затея с бутылкой чего стоит…

Кинжал. Полковник Орсо. Если верить Бениньо – ключевая фигура в герцогской свите. Пеппо провел пальцами по рукояти и призадумался. Любопытный тип. Спокоен и уверен в себе, как тысяча чертей. Именно поэтому он так обходителен. Кто в ладу с собой, тот редко унижает других. Проницательный мерзавец, одинаково хорошо фехтующий клинком и фразами. Непредсказуемый, как шальная пуля, и вездесущий, как москит. С виду вообще лишен слабых мест… Но это только с виду.

Пальцы заскользили по резьбе на рукояти кинжала, и мысли так же побежали по орнаменту воспоминаний того вечера. Вот Пеппо до боли вжимает ладонь в каменную кладку башенки, слыша приближающиеся шаги. Вот все сильнее запах горячего масла, фонарь потрескивает, приближаясь к лицу и обдавая его жаром.

Что же произошло потом?.. Он уже пытался вспомнить, но все было слишком быстро. Фонарь опаляет лицо. Так близко, так больно и зло, что он, забыв осторожность, с размаху толкает раскаленный снаряд от себя, не замечая обожженной руки. Черт, он не на шутку испугался тогда. И от этого еще гаже ощущение, будто он что-то упустил в этой сцене. Что-то крохотное, невероятно важное, раздавленное оглушающей паникой тех секунд. Что же это было?

Оружейник вздохнул и протянул руку, касаясь следующего предмета.

Пороховница. Вот оно, самое главное, самое тяжкое его предположение. Три Трети. Значит, кто бы и зачем ни разделил Наследие, его делили на троих… Но кто эти трое? Действительно ли пастор Альбинони был одним из них и на крыльце разоренного замка Пеппо, сам того не зная, простился с последним членом своей погибшей семьи? А кто же остальные? Уцелел ли кто-нибудь еще, или Пеппо – последнее препятствие на пути герцогини Фонци к ее цели?

Подросток снова вздохнул, сгреб расставленные предметы и сел на край стола. Задумчиво вынул из-под камизы голубиное перо. Паолина. Она не участвовала в плетущихся вокруг него интригах. И среди всех этих кинжалов и пороховниц ей было совсем не место. Это перо, оброненное вспорхнувшим из-под ног голубем, просто мягко осело ему на плечо, когда он возвращался вчера в тратторию.

Она сама была слабым местом. Его собственным. Настоящим, не имеющим ничего общего со здравым смыслом. Да, у него были Годелот, Росанна и Алонсо, так быстро и незаметно ставшие ему близкими и отчего-то соглашавшиеся дорожить им, несмотря на его сварливый нрав. Но с Паолиной почему-то все получилось не так. Ему недостаточно было знать, что она в безопасности. Недостаточно помнить, что она не винит его в своих невзгодах. А хуже всего то, что, если бы даже она покинула завтра Венецию и вернулась в родное Гуэрче, – ему и этого было бы недостаточно.

Отделенная от него монашеской рясой, словно крепостным валом, она чувствовала его каким-то особым чутьем, какого был напрочь лишен даже лучший друг. Она была с ним порой до грубости откровенна, на его собственный манер называя вещи их неприглядными именами. Она почти ни о чем его не спрашивала, но знала множество его душевных язв. Слишком недоступная, чтобы быть просто девушкой, она походила на теплый след девичьего тела на только что покинутой постели – едва осязаемый, чувственный призрак безымянного желания.