В этот момент открылась дверь – из соседней комнаты на кухню вышел Гена. У него было опухшее, заспанное лицо. Гена с трудом продрал глаза. Сначала он не узнал Стаса и несколько секунд стоял столбом с обалдевшим взглядом, потом, наконец-то узнав, спросил сиплым голосом:

– Ты чего?

В Стасе проснулась злоба, а вместе с ней желание покрепче ёбнуть Гену, чтобы он полностью исчез. Видимо, это желание прекрасно читалось на хмуром и безмолвном лице Стаса, и Гена, будучи вусмерть пьяным, всё же понял: более благосклонной и доброжелательной реакции он не дождётся. Гена был тем ещё придурком, и алкоголь возводил этот порок в превосходную степень. Час назад, пока туса бушевала на первом этаже, Гена, успев порядком накидаться, по неведомой никому причине бросился на Марка с кулаками, вопя «ёбаный жид!» Пугаться было нечего. Гена хоть и выглядел атлетом и занимался спортом, дрался из рук вон плохо, причём в таком состоянии удары получались слабыми и мягкими. Марк, как и все остальные, смеялись над попытками Гены врезать ему. Не прошло и двух минут, как у зарвавшегося пьяницы заплелись ноги, и он рухнул, как подкошенный. Гену положили на диван в гостиной комнате, где тот уснул глубоким сном. Сразу после этого Марк предложил устроить дискач под дабстеп и трэп. Все согласились и поднялись на второй этаж. Стас, прикарманив непочатый пузырь водки, остался внизу.

– Наверху все, – произнёс Стас. – Наверх иди.

– Наверх? – переспросил Гена с видом дауна.

– Да, блять, наверх.

Как робот переставляя ноги, Гена кое-как поднялся по лестнице, и кухня вновь опустела.

– Может, хватит? – спросил себя Стас и налил водки. Потом ещё раз закурил.

Усталое и обленившееся сознание занял дым, что поднимался неспешно к потолку, изгибаясь сизыми тенями. Стас не мог оторвать взгляда от вьющихся бесплотных нитей, как если бы их танец являлся отпечатком далёкого и прекрасного мира, который на ничтожное мгновение упорядочивает и гармонизирует мир настоящий. Дым издавал шепчущее свечение, сверкая серебристой прослойкой. Стас чувствовал, как опадает, иссыхая, кожа, как обезвоживаются, скукоживаясь, органы, как кости рассыпаются прахом, – короче, как тело жертвует собственной витальностью во имя духа, приникающего всей своей безграничностью к песни трансцендентного. Кисть опережает ум. Главное правило китайских мастеров. Форма есть движение, ибо форма незавершима, и воплощённая линия, не заканчиваясь, вливается в незримое, совмещая в единящем порыве и чувственное, и умозрительное – из невидимого в видимое, и наоборот – плавные сгибы, никаких скачков и переходов, доказательств и пустотелых абстрактных схем; сквозь вещи бытие сказует свою судьбу, и дым продолжает выражать облик хаотичного в модусе собственного исчезновения. Дым – это исчезновение; слово – это исчезновение; но материя – это уже безвозвратно исчезнувшее, струпья и окаменелости. Материя не может исчезнуть, потому что она уже канула в совершённый глагол, она уже есть тяжесть и груз, она уже исчезла; нет силы, способной заставить материю исчезать. Стас, будто устыдившись чего-то, опустил голову. Он не должен думать об этом. Дым – это дым. Ещё один химический состав, тёпловая реакция и оптический эффект. Так же как Илья – это имя, и ничего кроме этого. Может, ещё и тело, уже который месяц гниющее и разлагающееся в могиле. Нет. Илья – это уже ничто. Он уже не может исчезнуть, потому что полностью сросся с материей, с её непрерывным и вечным гниением. Сложив руки на столе, Стас положил голову на локти – так он хотел заткнуть или хотя бы приглушить подбирающиеся воспоминания об Илье. Раскачиваемая ритмами кислотной электронной музыки тишина, гулкая и сырая, как земля, сгрудилась над Стасом и опустилась пористым покрывалом на плечи, после чего Стас забылся пустым и глухим сном.

Как это было?

Вот такая история.

Илья всегда казался мрачным типом, понять, что у него на уме, было невозможно. Его лицо будто не знало эмоций; оно молчало, затаившись в себе. Несмотря на это, Илья не производил впечатления бесчувственного человека, просто всё, что остальные при случае выносили наружу, он надёжно прятал внутри. «Как-то раз до меня дошло, – говорил Илья, – что страсти, по сути, это момент деструкции. Момент критического растрачивания. Источник одним махом полностью обедняется». Временами на Илью накатывала депрессия: он почти не раскрывал рта, как немой, словно его существо обклеивалось неприступной слоистой коркой; происходящее по ту сторону преграды оставалось загадкой. Стас привык к подобным приступам, в среднем они занимали неделю. Но с началом весны друг окончательно поник – неделя сменяла другую, наступило лето, однако Илья не приходил в себя. Он пытался объяснить Стасу, что с ним творится, чувствуя, как досаждает другу своим угрюмым видом, и всё же из слов Ильи трудно было изъять сколько-нибудь вменяемый смысл.

– Это не патология, – рассказывал Илья. – Ты думаешь, что меня настигло великое разочарование, однако это не так. Разочарование, как правило, прячет своё лицо, оно улыбается, оно не более чем маска. Прости. Я не могу толком объяснить, что со мной. И всё же я не болен.

Неизвестно, сколько бы это ещё продолжалось, пока Илья ни пропал – совершенно бесследно, будто его целиком вычли из существования. В надежде, что удастся отыскать хотя бы мельчайшие зацепки в заведомо бестолковом поиске, полиция несколько раз разговаривала со Стасом, поскольку он был последним, с кем находился Илья, но все разговоры заканчивались на одной и той же ноте: Илье никто не угрожал, он ни разу не подавал вида, что хочет сбежать и тому подобное. Бессмысленные занятия. Стас догадывался, будто ему посчастливилось пробиться за пределы закостенелой корки, что пропажа Ильи – событие, которое вряд ли поддаётся рациональному объяснению, поэтому Стас оставался спокойным, когда другие из кожи вон лезли, дабы найти следы пропавшего. Его нигде не найти. При этом в спокойствии, как в омуте, плавал страх, чистый и тихий, походящий на страх перед смертью, когда во взоре блестит бездна ужасного Ничто. В конце концов, подспудно, Стас заключил: Илья должен был исчезнуть. В чем смысл слова «разочарование»? Тут и в помине нет никакого негативного оттенка. Раз-очароваться – выйти из чар, увидеть и вступить в границы подлинного.

В начале августа далёко за городом нашли тело Ильи. Оно лежало в глубине леса, во рву, который окружали поросли мха и папоротника. На него набрела пара грибников. Тело был целым и невредимым; в дальнейшем вскрытие показало отсутствие каких-либо травм, смерть наступила в результате истощения. Действительно, труп был худ, кожа по всему телу иссушилась, облепляя, как пергамент, кости; будто бежавший пленник концлагеря, мертвец походил на скелет. Не обошлось без проблем: несколько дней службы не могли забрать тело – с момента обнаружения труп сторожила собака, угрожающе рыча и лая, а иногда и нападая, как только кто-нибудь из людей пытался приблизиться к мертвецу. Не ясно, почему пёс так рьяно охранял труп, словно животному вбили в голову команду сохранять тело в неприкосновенности. И днём и ночью собака, не смыкая глаз, обходила ров по краям и следила, чтобы ни одна живая душа не притронулась к трупу. Полицейские в итоге пристрелили псину и забрали тело.

Стас не пошёл ни на опознание, ни на похороны. Он слышал рассказы родителей Ильи о том, что на лице мертвеца отсутствовало какое-либо выражение, как у больного летаргией, и напоминало мраморное изваяние, словно на самом деле лицо было не из плоти; даже когда пальцы касались щёк и скул, от последних исходила гораздо более безликая мерзлота, нежели та, что присуща трупам, и кожа была твёрдой и гладкой, как стекло.

Со временем к Стасу начали приходить навязчивые мысли, что Илья предал его – он ушёл один, обмолвившись только, что Стасу остаётся жить дальше. Это было похоже и на напутствие, и на приговор.

Вот такая история.

Его дёрнули за плечо.