– Вы за нее заступались или наоборот?

– Мы старались найти компромисс. Не хочу говорить о Сурковой плохо, – начальник почты вздохнула. – Но мне поступали на нее жалобы. Она в ответ на грубости с клиентами нашими не церемонилась. За словом в карман не лезла. Огрызалась. Я ей выговаривала – наши подопечные старые люди, есть больные, инвалиды, психически нездоровые. Но она меня не особо слушала. Насчет инвалидов еще промолчит, а по поводу стариков – порой выдавала ужасные вещи.

– Какие?

– «Вонючие старики» – вот какие, – ответила начальник почты сухо. – Она старость и пожилых людей ненавидела. Заявила мне как-то – «они из нас кровь и силы сосут, как упыри, век наш молодой заедают. Окостенелые твари ломают наши жизни, наши надежды. Наше будущее гробят». А самой-то уже за полтинник. И сын взрослый. Я потом краем уха слышала сплетни, что у нее отец был лежачий, болел долгое время. Затем и мать слегла, под себя ходила, она за ней ухаживала, надрывалась. Может, поэтому у нее такое злое отношение к старикам?

– Но она непосредственно работала с пожилым контингентом, – полковник Гущин хмурился. – И одновременно, что же – являлась профнепригодной из-за своей неприязни к пожилым? Вы ее не увольняли, несмотря на скандалы?

– У нас кадровый голод. А деды и бабки тоже не сахар. В конфликтах с Сурковой и другими нашими почтальонами есть доля их вины. Но мы – почта. Они – наши клиенты. А Суркову если уволишь – кого на ее место найдешь сейчас? После ее смерти мы не знали, кому ее подопечных передать, как наши бреши закрыть, чтобы пенсии всем в срок доставить на ее участке.

– Какую сумму имела с собой Суркова двадцатого числа для выплат? – уточнил полковник Гущин.

Начальница почты сверилась с компьютером.

– Семьдесят тысяч. Наш остаток, с начала мая. Трое клиентов. Она все отдала. Остальным, большинству, она доставила пенсии и пособия пятого и шестого мая. Вы нам квитанции, пожалуйста, верните. У нас строгая отчетность.

Полковник Гущин пообещал.

Когда они покинули почту и вернулись в управление полиции, он обратился к трапезниковскому участковому:

– Она конфликтовала с клиентами. Выяснили личности тех, кого она навестила в тот день?

– Две старухи, – ответил участковый. – Одной восемьдесят три, у нее перелом шейки бедра. Лежачая. Кстати, с ней Суркова, по показаниям дочери, постоянно скандалила, точнее старуха с ней. Второй бабушке девяносто два. Она близких не узнает. За нее сын пенсию получает, сидит с ней, караулит в почтовый день.

– Сколько сыну лет?

– Семьдесят. Сам пенсионер, бывший пожарный. Ему пенсию МЧС на карту перечисляет. Вряд ли кто-то из них, даже затаив злобу на Суркову, побежал за ней следом, чтобы придушить, – участковый криво усмехнулся.

– А еще один подопечный, которому она принесла пенсию в тот день, – инвалид. Он кто такой? – полковник Гущин задавал все новые и новые вопросы.

Участковый глянул на него.

– В связи с сарафановским случаем интересуетесь? Да уж, теперь конечно… Он ненормальный. У него справка из психдиспансера.

– Его возраст? – спросил Гущин.

– Сорок три года. Пузырев его фамилия, – ответил участковый. – Живет один. Раньше проживал с матерью, та умерла. Дом у него деревенский, развалюха. Он шизофреник. На него жаловались соседи несколько раз.

– По какой причине?

– Разводил огромные костры на участке. Соседи боялись пожара. Я выезжал прошлой осенью на проверку. Толку от него не добился. Такой чудной. Обострение у него тогда случилось.

– Обострения осенью и весной, в мае, – заметил Гущин. – Проедем по его адресу, я хочу на него сам взглянуть.

В этот момент в кабинет словно вихрь ворвался второй участковый – тот, кто обслуживал территорию, на которой находился дом Сурковой. В отличие от трапезниковского коллеги, он был молод, лет двадцати четырех, и походил на запыхавшегося румяного тинейджера в полицейской форме. Он начал сбивчиво объяснять: я с суток, у меня выходной, катался на скейтборде с пацанами, мне срочно приказали явиться…

– Про скейтборд нам не интересно. Все, что известно о сыне Сурковой – выкладывайте, – оборвал его Гущин. – Имя, место службы, род занятий.

– Илья Сурков. Нигде не работает. Он алкаш. Подозреваю, что и нарик. Но доказательств не имею. Не дилер. С закладками тоже мной не пойман за руку. Пока. Но ведет антисоциальный образ жизни! – выпалил юный участковый. – Я к нему приходил неоднократно. Он каждый раз в дугу. С ним невозможно даже разговаривать по-человечески, потому что пьяный.

– Он мать не хоронит полтора месяца. Почему?

– Я его спросил во второе посещение – тогда уже две недели прошло со дня убийства. Он ответил, что у него нет денег на похороны. В третий раз вообще не открыл мне дверь, крикнул, что у него, простите, ни шиша нет и пусть государство мать хоронит. Я приходил снова, но он меня не впустил. Хотя находился дома. Даже через дверь чувствовался запах табака, он курит. Но знаете, сейчас такое время, когда полиции не очень дверь открывают.

– Тогда сначала едем к сынку-затворнику, – скомандовал Гущин. – Захватите болгарку и кувалду. А потом навестим инвалида.

В Рабочем поселке, где проживала покойная Алла Суркова, имелась всего одна улица, старые пятиэтажные хрущёвки теснились по обеим ее сторонам. В отличие от ухоженных и цветущих дачных окрестностей Мелихова и Сарафанова, здесь все выглядело беднее – обшарпанные стены зданий, ржавые гаражи, маленькие подслеповатые магазинчики. У Сурковой им никто не открыл. В квартире царила тишина. Местный участковый, нагруженный кувалдой и болгаркой, после звонков, стука и повелительных окриков своим юношеским тенорком изготовился было вскрывать дверь, но полковник Гущин только рукой махнул – отставить. Он понял, что путешествовали они зря – Илью Суркова где-то носило.

Он не подозревал одного.

Илья Сурков как раз возвращался домой, когда заметил свернувшую во двор полицейскую машину с мигалкой. Он мгновенно сориентировался – попятился назад и побежал кругом к пятиэтажке, что стояла напротив его жилища. Вошел в крайний подъезд, где замок давно сломали, быстро поднялся наверх, открыл дверь чердака – ее не запирали из-за постоянно залетавших и дохнувших голубей. Из окна чердака он внимательно наблюдал за полицейской машиной, стоявшей у его подъезда.

Они стали являться к нему слишком часто.

Труп матери все еще оставался у них. Они добивались ясности насчет похорон. Или им еще от него что-то надо?

Он наблюдал, как группа ментов – кто в штатском, кто в форме вышла из его подъезда и направилась к полицейской тачке с мигалкой. Приехали по его и мамочкину душу и убрались восвояси…

Мамочка… где же ты сейчас? Отчего не снишься мне по ночам? Яркое видение из детства внезапно выплыло из его затуманенной алкоголем памяти.

Мамочка… Алла – молодая, растрепанная, в одной черной нейлоновой комбинации и черных чулках – они еще жили тогда в Иванове. Мать в свой фабричный выходной после «киношки» привела домой мужика. И вдруг бабка – лежачая вот уже третий год – сходила под себя и начала тоже кряхтеть и стонать, требуя, чтобы ей поменяли памперс. А по тесной квартирке расползлась чудовищная вонь. Любовник матери, подхватив одежду, в одних трусах вывалился в коридор, зажимая рот и нос от смрада, открыл дверь квартиры и был таков.

Мать ринулась в комнату бабки, отшвырнула с пути его, двенадцатилетнего Илью. Схватила лежачую мать-старуху за худые плечи, рванула и заорала: «Нарочно ты, да? Нарочно при нем обгадилась, вонючая дрянь?! Ты вечно мне все назло делаешь, старая …!» Она трясла старуху, как куклу, но та изловчилась и ударила Аллу по лицу, оцарапав ей щеку. Он, Илья, – тогда Илюша Сурков – помнил, как мать схватила бабку за горло и начала душить. И лишь его отчаянный вопль: «Мама! Бабушка!» отрезвил, остановил ее…

Потом они вместе с матерью поменяли стонущей бабке обгаженный памперс. Затолкали грязное постельное белье в стиральную машину. Мать распахнула в их тесной квартирке все форточки настежь. На столе в комнате осталось угощение несостоявшегося рандеву – бутылки водки, вина, торт, а еще лежала пачка таблеток. «Морду не криви, – бросила ему мать. – Привыкай, сынуля. Я щас в киношке слыхала – не мы такие, жизнь такая. На – хлебни, взбодрись. Авось полегчает». И она плеснула ему водки в стакан. Он – двенадцатилетний пацан – выпил. От усталости и отвращения мать нализалась вдрызг. И он тоже пил водку. А затем украдкой взял со стола таблетки и попробовал сразу пять штук с водкой. Он вырубился прямо в комнате, на разобранном диване. Сон то был или обморок? Но то состояние «отключки» он запомнил. И повзрослев, всегда пытался повторить. Искал любые способы.