Иллюстрация на обложке Станиславы Иванкевич (Night Crow)

© Чак Э., 2023

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Больше всего на свете я боялась стать такой, как моя мама.

В ней был намешан коктейль непонятных для меня поступков, историй, разговоров: то ли реальных, то ли выдуманных. В детстве (пусть я и помнила себя только с десяти) она говорила, что мой дедушка астроном и космонавт, но в тринадцать я узнала, что дедуля полжизни проработал билетером в планетарии.

Выдумки про космонавта – цветочки, настоящие растения-убийцы – поступки мамы, объяснений которым не существовало во всей необъятной вселенной.

Например, она резала ножницами все фотографии, где мне меньше десяти. Я видела себя малышкой на чьих-то обрезанных зигзагом руках. Осталась треть снимка, где я играю в песочнице и на кого-то смотрю, открыв беззубый рот. Сотни зигзагов, тысячи кусочков детства, которого и без того в моей памяти не осталось.

Я и сама выросла похожей на зигзаг. То в одну сторону порвусь – приспичило заниматься гимнастикой, то в другую – когда записалась на хоккей. То отрежу волосы до висков, то отращу локоны до пояса. Проколю пять дырок в мочке, а потом ни разу не вдену в них серьги-гвоздики.

Вопрос «Почему ты режешь мои детские фотки?» звучал для мамы примерно так: «Почему анализ астроспектроскопии показывает результат в ПЗС-матрице равной нулю?»

Она не понимала смысла моих слов.

Нулю равнялись ее ответы. Мама хлопала ресницами – всегда накрашенными и подкрученными, – открывала рот, замирая не хуже отцовских аквариумных рыбок. Когда в летний день окна в квартире распахивались настежь, я смотрела на шевеление ее пышных юбок в стиле сороковых. Ткань струилась по телу матери нарядной чешуей, подрагивали плавники-оборки и бантик кухонного фартука – точь-в-точь рыбка зеленый меченосец, которую отец приобрел в прошлом месяце.

С таким же успехом я могла задавать вопрос про обкромсанные снимки отцовским меченосцам, гуппи и гурами.

В редких исключениях, если мама вместо молчания собирала фразы из выученных слов, звучали они так: «Не пора ли купить елку, Кира?»

На дворе стоял август.

Или: «Как ты думаешь, у нового коврика-половика желтый цвет выглядит новорожденным янтарем? Или он осенний грустный?»

И я кивала в ответ. И папа кивал. И рыбки кивали. И соседи, давно махнувшие на нас всеми частями тела, тоже. Все знали, что за дверью нашего дома «не все дома».

В семье Журавлевых царило безмолвное согласие. Папа соглашался с мамой, лишь бы избежать ее припадочной истерики; я соглашалась с ними обоими, лишь бы избежать придирок и вопросов о своем университетском будущем; а мама не соглашалась ни с кем. Делала она это в фирменном запатентованном стиле – хватала с подоконника герань, из чулана тяпку, скрываясь в неизвестном направлении. Даже в феврале. Всегда с геранью и тяпкой в обнимку.

Частенько мне хотелось подойти к отцу и пульнуть ему прямо в лоб: «Почему мать сошла с ума?! Как это случилось?»

Представляю, как он поворачивается на вращающемся офисном стуле и отвечает заготовленную фразу, поглядывая на меня через стекло прозрачной литровой кружки, в которой за жидкостью чайного цвета скрывается крепкий алкоголь:

– Это радиоактивные кролики виноваты, Кира. Спроси у бабушки. Она знает. Это все кролики, дочь.

Произнося «дочь» с интонационным ударением, отец давал понять – разговор окончен. Даже еще не начатый. Я смотрела на стайки гуппи, представляя в пузырьках воздуха вокруг них все заданные мной вопросы, вылетающие прочь из аквариума навстречу дедуле-космонавту.

Я не любила отцовский аквариум. Так же, как я сейчас, немигающим взглядом в него всматривалась мама, пересчитывая рыбешек, пропуская вторую, двенадцатую, двадцатую, двадцать вторую… и остальные номера с цифрой «два».

Почему?!

Хм.

Кого бы спросить?.. Маму с геранью и тяпкой или отца с вискарем вместо заварки?

И тогда я шла к бабушке, которая первой нашла объяснения маминой странности… в кроликах.

На кроликов списывались все неприятности в семье. Ангина – кролики. Моя пара по алгебре – «что вы хотите от ребенка, это все кролики, которых мы съели!». Просрочили взнос по кредиту – какая может быть память после столь памятной крольчатины?!

– Бабуль, я тоже стану… такой… особенной? – спросила я бабушку в четырнадцать, когда, взрослея, начала осознавать – моя мама с приветом.

– Ты уже особенная, Кирочка, – отвечала бабушка. – Мы любим тебя. Любой.

Надеюсь, она говорила не про мои шесть пальцев на левой ноге (тоже из-за кроликов).

– Мама постоянно несет бред! Я позвала ее в кино, купила билеты, а в зале она не разрешила рядом сесть. Оставила между нами пустое кресло, – возмущалась я.

– Для кого? – уточнила бабушка, перестав лепить сто пятый пельмень (я любила считать все, что вижу… как мама).

– Для герани! Прикинь! Она всюду таскает ее с собой! Ну, когда у нее «плохие дни». Так и сидела в обнимку с кустом.

– Это кролики виноваты, ай, ну как же мы… с теми кроликами, вот же не повезло! Как Мариночка любила крольчатину, как она ее любила, м-м-м…

– Ба, хватит про кролей! Из-за них она порезала мои детские фотки? Из-за них с катушек слетела? Из-за них ненавидит двойки и забывает мое имя?!

– Приезжай на выходные в сад, Кирюша, – подливала бабушка кипятка в крепкий чай, добавляя третью ложку варенья на хлеб, с которого уже до моего локтя вишневой жижи натекло, – лето, каникулы! Подышишь воздухом, малины с куста наешься. Приезжай, внучка!

– Приеду, – решила я немного поюлить, – если расскажешь про фотки! Почему я везде зигзагом?

Бабушка делала вид, что вместо пельменей нужно срочно заняться закручиванием тринадцати банок огурцов: дезинфицировать тару, резать чеснок, а я тут с зигзагами пристаю.

– Почему? – забрала я у бабушки прижатую к груди новорожденной тройней стеклянную утварь. – Скажи! Я хочу знать!

– Кирюша, – вздохнула бабушка, – это же все радиоактивные кро…

– Нет! Хва-а-а-ти-и-ит! – выпустила я из рук и бабушку, и ее банки-тройняшки.

Мой визг смешался со звоном битого стекла. Чтобы не смотреть в глаза бабули и не демонстрировать свои, заплаканные, я ринулась подбирать осколки.

– Оставь, Кирюша, оставь!

– Прости, они случайно разбились…

– Нет, Кирюша. Не банки. Оставь в покое мать. Не спрашивай про карточки. Не скажет. Нечего тут говорить. Такая она, и все. И не изменится…

Бабушка подвинула стул под дупло у потолка, что вело на антресоли. Я смотрела, как внутри разношенных тапочек скользят бабушкины старческие ноги в шерстяных носках, а потом на осколки от банок прямо под подошвами. Она куда-то тянулась и кряхтела, пока не спустила мне на голову коробку.

– Ба, аккуратней! – помогла я ей слезть. – Что это?

– Открой, Кирюша, – она достала себе пузырек с валерианкой, – сама открой.

Обувная коробка выглядела древней. Из мягкого коричневого картона. Уголки скреплены скотчем. Сдвинув крышку, я вдохнула аромат нафталина, хрустнула вата, мои пальцы уткнулись во что-то бумажное, гладкое.

– Фотографии, – вытащила я охапку черно-белых снимков прошлого века, годов семидесятых. – Но… – не укладывалось у меня в голове. – Эти тоже…

Все они были разрезаны, как мои, – зигзагом. Вторых половинок не было. Словно пятилетке дали ножницы и все семейные альбомы – тренироваться вырезать аппликации.