— Папа, а мама ходит к Арлетте заниматься?

Ответ она прекрасно знала, мать ей уже говорила об этом, но ей захотелось узнать еще одну вещь, довольно сомнительную. Ей хотелось чем-нибудь уколоть этих взрослых, отомстить им. И она спросила отца не потому, что не знала, а просто чтобы поговорить о предмете, который разжигал ее любопытство.

Отец обожал дочь, и она умело этим пользовалась.

— Да, Мирита. А разве ты об этом не знала?

Мирита задумалась: говорить отцу или не говорить? Кое-что здесь ее смущало: мама ходила брать уроки у Арлетты, а Арлетта — мулатка…

С тех пор прошло много лет. Мирита пишет стихи, время от времени их печатают. Она сама себе хозяйка, делает, что хочет, и еще не потеряла надежды стать врачом, хотя мать против, а отец говорит, что для такой работы надо иметь огромное терпение и раньше они б не дали своего согласия.

Кто приедет в Кальлябе, увидит, что живут они спокойно и почти счастливо. Бог с ними.

Жоана

Услышав стук в дверь, Биа бросила мыть посуду, оставшуюся после обеда, и пошла посмотреть, кто это.

— Сеньора, это нья Жоана из Ломбо.

— Нья Жоана из Ломбо? Пусть войдет.

Жоана, тяжело ступая босыми ногами и опираясь на палку, вошла в комнату. Худая, густые седые волосы, иссохшее тело семидесятилетней женщины, прожившей нелегкую жизнь. Она стояла, озираясь по сторонам и обшаривая комнату беспокойными живыми глазами. Эта квартира обеспеченных людей ошеломила ее своим благополучием. Сгорбившаяся под тяжестью лет женщина повидала на своем веку немало богатых домов. Она путешествовала с прежними хозяевами, жила в достатке. Все было. Когда-то. В прошедшей молодости. А как переменилось все сейчас, боже мой! Лачуга, кое-как сколоченная из старых досок и остатков жести, с земляным полом; старая циновка, расстеленная прямо на полу, кашупа, которую из жалости дает младший брат; случайные заработки, если нет разгрузки угля. Уж она-то знает, в какой роскоши могут жить люди. Она была счастлива. А сейчас впору идти с протянутой рукой. Она пожирает глазами комнату, отвлекаясь от собственных горестей.

Когда Биа сказала, что пришла нья Жоана, дона Жудит отдыхала, болтая с мужем о пустяках. Жудит исполнилось двадцать лет, и жизнь сулила ей только радости. Она поднялась с постели и пошла взглянуть на себя в зеркало.

— Там одна женщина, я ее не знаю, — сказала она мужу.

— Денег, наверное, просит?

— Может быть. Жалкая такая. Видно, нуждается.

Муж встал, снял японскую шелковую пижаму и надел английский костюм.

— Сеньора, вы уж простите, мне так неудобно. Не помните меня?

— Нет, не помню, нья Жоана. Да вы садитесь.

— Да, сеньора, ноги у меня теперь не те.

— Сюда, пожалуйста.

Старуха неловко села на краешек стула, правой рукой опираясь на палку.

— Знаете, я так обрадовалась, когда услышала, что вы замужем. Так обрадовалась! Нья Коншинья мне сказала: знаешь, дочка ньи Ниты вышла замуж. Я ведь знала сеньору вот такой маленькой. Столько раз на руках носила. Купала, гуляла. Господи, как бежит время.

— Летит, нья Жоана.

— Да-а, сеньо-о-ора. Я у ваших родителей много лет служила. Ваша матушка была так добра ко мне, да и ко всем. Век ее не забуду. Когда она умерла, я столько слез выплакала. Сеньо-о-ора очень похожа на нее. Лицо, и улыбка, и платье. Ну, прямо ваша матушка, которую боженька взял к себе. Так она добра была, так добра. Никогда людям не отказывала.

Жоана не позволила себе увлечься воспоминаниями.

— Потому я так и обрадовалась, узнав, что вы замужем за хорошим человеком. Вы ведь мне как дочь.

— Спасибо, Жоана. Ты так много сделала для нас. — Она хотела предложить вина, но передумала и сказала: — Выпьешь грога?

Дона Жудит извлекла из буфета бутылку грога, наполнила рюмку, достала тарелку с пирожными. Жоана выпила разом всю рюмку и церемонно откусила кусочек пирожного. Жудит вспомнила про кускус, оставшийся с вечера, и поставила его перед гостьей.

— Сеньо-о-ора, можно спросить? Когда вы на континент собираетесь?

— Скоро, нья Жоана. Муж уедет месяца через три, и я за ним.

Старая женщина улыбнулась своим мыслям. Она вдруг ясно увидела себя молодой цветущей девушкой. Она служила у англичан Миллеров на Сан-Висенти… Потом Ливерпуль, Лондон. Счастливые годы, когда она служила у важных господ. Новые туфли, фартучек, отделанный кружевом, наколка в волосах.

— Да-а, сеньо-о-ора, мне это не в диковинку. Лиссабон я знаю как свои пять пальцев. Чего только я не видела, и Лондон, и Италию. Везде побывала. Лиссабон — город избалованный, огромный. Наши Острова в нем целиком уместятся. Красивый город, вам понравится. Золотое было времечко! Жаль, ушло.

— Прошлого не вернешь, нья Жоана. Ничего не поделаешь.

— Вы правы, сеньо-о-ора. А знаете, я ведь служила у больших людей, у англичан. Хозяин компанией управлял. Они меня в Англию и взяли. Холодная страна. В Лиссабоне потеплее, а все равно без теплой шерстяной одежды не обойтись. Со здешней зимой не сравнить.

Лицо ее оживилось. Она радовалась возможности поделиться с кем-то своим опытом.

— Вам понравится. Здесь какая жизнь? Все одно и то же. Море и море до самой смерти. Не уедешь — так и жизни не узнаешь. Все лучшее в большом мире. Только там умеют жить.

Нья Жоана допила остатки грога, вытерла губы и поставила рюмку на поднос. Похвалила грог со сдержанностью знатока. Потом, соблюдая приличия, отставив мизинец, взяла ломтик кускуса и с наслаждением откусила. Дона Жудит с грустью подумала, что, должно быть, Жоана давно не пробовала кускуса.

Вспоминая о дальних странах, о прежних хозяевах, о молодости и счастье, она почти забыла о своей нищете и невзгодах.

Ломбо, жалкая лачуга, нестерпимая жара, плачущая племянница на руках. Предчувствие смерти, медленной, но неотвратимой, в одну из бесконечных тоскливых ночей или одиноких вечеров, когда после захода солнца по острову блуждают таинственные тени, возникшие из темных морских глубин и застывшие над Ломбо, над рекой, над холмом Сосегу, как тени умерших.

Жоана устала. Много раз она видела себя в деревянном ящике, кое-как сколоченном руками бедняков Минделу. Видела свои похороны, двух-трех человек у гроба. Без священника, без молитв. Или еще хуже: ее завернут в кусок материи и положат в общую могилу. Эти мысли заставляли ее каждый раз содрогаться от ужаса. Как же без священника? Но где взять деньги на отпевание? Ее ждет ужасный конец. Судьба есть судьба. Она устала. Оставалось только молиться.

Раньше у нее были клиенты. Тогда она жила на Фонте-Конего — в тихом месте, куда могли спокойно ходить приличные люди. А потом нья Жоана и нья Нуна всех потеряли. Жоана узнала голод. Хорошо, если удавалось поесть раз в день. Часто приходилось довольствоваться чашкой кофе и куском черствого хлеба. И то благодаря братцу Артуру.

Только Жоана знала, чего стоило пройти расстояние от Ломбо до центра города за десять минут с небольшим. Ее ноги не гнулись, тело сопротивлялось малейшему движению.

В доме доны Жудит, благодаря грогу, пирожному и кускусу, приятным воспоминаниям о лучших годах, благодаря внимательной слушательнице, которую она в былые дни носила на руках, баловала, укладывала спать, Жоана забыла о старости, о болезнях, о смерти, подстерегающей ее в Ломбо. Она со знанием дела давала советы.

— Сеньо-о-ора, когда поедете в Лиссабон, прислугу берите не старую, но и не очень молодую. Старая работает плохо. А с молодой всегда что-нибудь. То загуляет, то молодой человек у нее — не до работы.

Дона Жудит внимательно слушала.

— И еще сеньо-о-ора. Будьте осторожны, выбирайте девушку серьезную, не воровку. Которую спокойно можно в доме оставить. Ворующая прислуга — это несчастье. Поверьте, я уж знаю. Я в жизни всякое повидала. Девушки с Сонсенте никуда не годятся. В Лиссабоне надо быть очень внимательной. Город огромный, потеряетесь и не заметите.

Тем временем хозяин дома курил в соседней комнате, старательно выпуская кольцами дым изо рта и от нечего делать прислушиваясь к рассказу Жоаны. Он с нетерпением ждал, когда же она скажет о цели своего прихода.