— Меня, дона Эстер, вы не увидите гуляющей вместе с ними в парке.

Первая не захотела упускать инициативу и откладывать на потом то, что она жаждала сказать сию минуту:

— Англичане — вот кто умеет дать им понять, где их место. На своих балах и праздниках, на пасху, на рождество, во время карнавала — они дают им развлекаться. Но стали бы они приглашать местных в свои прекрасные дома, где все самого высшего качества, роскошная мебель? Иногда, конечно, они приглашают кое-кого, но…

Эстер говорила с такой свободой и живостью, точно была чуточку навеселе, и в этот момент очень отличалась от той Эстер, что приехала сюда пять лет назад и никогда не слышала о маджонге^[39] и не умела тасовать карты. Она очень изменилась: стала прекрасно одеваться, любила хорошо поесть, научилась курить, сплетничать, жить на широкую ногу, но не упуская из виду мелочей.

Она целиком переняла привычки местного общества, рассуждала, как все они: о «Гремио», о приемах, о праздниках, приглашениях, о своих успехах в английском.

Дона Жульета благосклонно слушала, лицо ее выражало полное довольство и уверенность в себе. Служанка убрала со стола, и они ковыряли в зубах зубочистками. Эстер открыла сумку, вынула шелковый платочек и стала жаловаться на жару и собственную полноту:

— И ведь это не от еды. Поверите, я ем совсем мало. Она вытерла шею надушенным платком, и ей стало как будто легче. — Здесь я очень тоскую. У нас там все было иначе, хотя, конечно, здесь столько возможностей.

Жульета согласилась:

— Людям всегда чего-нибудь не хватает. Я здесь около двух лет, а уже тянет обратно. Честное слово. Но муж хочет скопить побольше.

— Что ни говори, а нашу землю никогда не забудешь, — заключила Эстер.

Подруги стали вспоминать о прежних временах, о прежнем вымышленном достатке, скрывая, кем они были и кем тщетно пытались стать в той более чем скромной жизни; превозносили то, чего не было, то, чего никогда не делали.

Шепотом, как будто кто-то их мог подслушать, они с жаром обсуждали последние новости. Прежде всего, о Луизе Кейруш, жене кавалерийского капитана Кошты Пинты, которую застали с Альбертиной Понтеш, толстой старой девой, уроженкой Санту-Антана, привыкшей к свободным нравам и не обращавшей ни малейшего внимания на мнение окружающих. Какой скандал!

— А как же капитан, Эстер?

— Что капитан? Он ведь под башмаком у жены. Да и потом, дона Жульета, зачем ему осложнять себе жизнь?

Они подошли к окну и увидели двух солдат, моментально скрывшихся в ближайшем переулке. Эти нахалы вышли из дома Касторины. Нравы падали на глазах; скоро они будут заниматься этим при свете дня. Количество солдат все увеличивалось, а благоразумие женщин все уменьшалось. Люди уже совершенно потеряли совесть, и их ничто не заботило.

Только вчера в пять часов дня лейтенант Мело выпрыгнул из окна спальни жены доктора Сеабра. А ведь эта лицемерка без молитвы за стол не садилась, каждую неделю причащалась и исповедовалась.

А скандал с капитаном Лусио, в шесть утра выходившим из дома Эльзы Мирано, у которой муж на Санту-Антане? А сержант Абрантес, любовник Арминды и ее матери? Весь мир катится в пропасть. Они говорили все мягче, медленнее, довольные полным взаимопониманием…

В этот час город оживал. Дона Эстер, напудренная по старой привычке, со взбитыми светлыми волосами, в новом платье, благоухая французскими духами, стройная, как кедр (хотя некоторые говорили — «катившаяся, как мячик»), вышла на улицу.

Если бы не ее полнота, не изнуряющий лишний вес! Она пыталась худеть, но все безуспешно. Впрочем, в полноте есть своя прелесть, хотя многим мужчинам нравятся только стройные женщины. Но что делать. Проходить мимо сладостей, сделанных руками ньи Жины, знаменитой на Сан-Висенти кондитерши, выше ее сил.

Она не спеша, с чувством собственного достоинства шла по улицам Минделу. Время от времени встречный ветерок прижимал ее платье к ногам, обрисовывая пышные формы и разнося по воздуху живительный запах французских духов. Она срезала угол у фотоателье, пересекла улицу Скотланд-Бар, свернула на Бродвей, пересекла улицу Муниципалитета и вышла на ту, которая вела к Роша.

Скоро она подошла к дому номер двенадцать, толкнула дверь и поднялась по лестнице на второй этаж. Боже, наконец-то она снимет этот проклятый пояс. Время шло к обеду, скоро должен был вернуться муж. Служанка сказала, что ее никто не спрашивал.

Она открыла окно и стала обмахиваться великолепным веером из ароматного сандала, о котором она давно мечтала, он высушивал пот и давал ощущение прохлады в этом удушливом климате.

Она уже взялась за детективный роман, когда подбежала дочка со своими бесконечными вопросами. Нельзя же было ей не ответить — ребенок живо всем интересуется, такой уж возраст; интересуется буквально всем. Правда, иногда возникают недоразумения. Как, например, в тот раз, когда она спросила о беременной двоюродной сестре или, скажем, задала такой вопрос:

— Мама, а почему негры черные?

Этого только не хватало. Всегда эта Мирита говорит черт знает что, особенно когда отец дома. Умеет она пользоваться его слабостью, знает, что отец от нее без ума. И на все вопросы приходится отвечать.

— Ну, почему негры черные? Потому что не белые. А не белые, потому что бог так захотел.

Но дочь не удовлетворилась этим ответом. Ей хотелось выяснить все до конца.

— Они такие же, как мы, мама?

— Не совсем. Как для кого. Они черные, а мы белые. Это разные расы. Одна отличается от другой. — Может быть, она наконец удовлетворилась? Нет, с закономерностью пружины снова выскакивает вопрос:

— А что такое раса, мама?

— Люди бывают разные: есть черные, есть белые. Разные расы. Мы, например, белой расы, а негры черной. Понятно?

Никакого терпения не хватит с этим ребенком. Мать погладила ее по волосам, как бы желая успокоить и покончить со всеми вопросами. Но девочка не вняла ее немой просьбе и снова выпалила:

— Почему, мама?

— Ох, Мирита!

Эстер устало открыла книгу и сказала Мирите, чтобы она шла играть. Но девочка предпочла остаться и подумать обо всех этих запутанных вещах. Потом она встала и пошла на кухню — посмотреть, что делает служанка. Мирита была на редкость бойким ребенком.

В кого она пошла? Не в Ребело: тот уравновешенный, рассудительный; и не в нее: она очень сдержанна, хорошо владеет собой. Наверно, в тетушку — веселую, шумливую, болтавшую без умолку, не заботившуюся о приличиях.

Тем временем Мирита стояла на кухне рядом со служанкой, изучая цвет ее кожи, волосы, губы, глядя на нее своими большими, любопытными голубыми глазами. Она решила, что, кроме цвета волос и кожи, все остальное — походка, жесты, черты лица — у нее такое же, как у всех. И она решила спросить, что думает об этом служанка.

— Андреза, ты знаешь, что такое раса?

Бедняжка не знала, и девочка решила ей объяснить:

— Расы есть белые и черные, ты — черной расы, я — белой, мы с тобой разные. Так мама сказала. Почему разные?

Сама Мирита была не очень уверена, что они разные. Вот и глаза у нее такие же голубые, хотя и маленькие.

Дона Эстер подошла к окну подышать вечерней прохладой. Приятный ветерок касался ее лица, пухлых рук, державших детективный роман, платья ее любимого ярко-голубого цвета с вышивкой из бисера. Она позвала Мириту.

— Ты куда, мама? К Арлетте?

— Да. — Она поцеловала дочь.

Едва она начала спускаться по лестнице, как Мирита окликнула ее:

— Мама!

— Что случилось?

— Арлетта — это та, которая тебе дает уроки?

— Да.

Уходя, она плотно закрыла дверь, чтобы покончить со всеми вопросами; иначе они продолжались бы бесконечно. И ведь с малых лет такая. В кого она пошла? Ясно — не в Ребело. Или в тетку, или в бабку — обе были вертушки.

Мирита думала о том, что ей никогда ничего как следует не объяснят, не скажут ясно и понятно, всегда какая-то путаница. И почему они так поступают? Неужели трудно объяснить все как следует? Или они нарочно? Но она их выведет на чистую воду.