— Богатые, говоришь? Да жили себе. Ребёнком я был, не понимал, хорошо живём или плохо, но жили. В реке рыба водилась, возле мельницы мы её вылавливали, скотину держали, овцы, лошадь, и от мельницы доход был — хлебом брали, а в урожайные годы мёд нам приносили… В сад лани забредали, в реке рыба водилась, возле плотины скапливалась… Сегодня я полдня на лошади за косулей гонялся.

— А почему, — сказал мальчик, — почему вы не построите себе дом здесь?

— Нельзя. Границы Цмакута проходят одна возле Андроева дома, другая возле дома Егиша, а внизу речка, и на всём этом печать министерства стоит.

Это, конечно, не было так. Но пускай этот человек так думает — пока мальчик не вырастет взрослым. Кому какое дело, где построит себе дом Араик Карян. Этот человек Будённого в Папахкар приводит, а Цмакут помещает на карте министерства, он ввязывается в драку с азербайджанскими пастухами, а среди своих чабанов всё повторяет: «Москва, Кремль, Председателю Президиума Верховного Совета СССР…»

— Очень заезженное место, — сказал этот человек, и мальчик не понял его. — Плохое, говорю, место, — морщась, сказал этот человек. — И тогда было такое. Проезжая дорога, одним словом. Один шамутовец закрыл родник в овраге, поставил на его месте памятник отцу. Родник-памятник.

Где-то близко засвистели.

Возле яблони, прислонившись к её стволу, стояла какая-то женщина и вовсе не скрывала, что это она только что свистела. Совсем наоборот. Пряча улыбку, она снова свистнула, и никто ещё в жизни не казался мальчику таким красивым. Никто ещё не отделялся так легко от старого ствола в своём белейшем халате медсестры, никто ещё не смотрел так мальчику в глаза и не звал его вырваться из своей мальчишеской скорлупы. Мальчика пробрала дрожь, деваться ему было некуда, а девушка спросила:

— Ты куда это направился, косого Егиша сын?

Может быть, кто-нибудь когда-нибудь тоже стоял вот так, облокотившись о ствол старой яблони, засунув руки в карманы халата, а пуговицы на этом халате были пришиты далеко друг от друга, а потом этот кто-то, может быть, так же мягко отделился от дерева, и взял лошадь за уздцы, и посмотрел на мальчика снизу вверх, и его халат и тело излучали при этом такой чистый свет — может быть, всё это когда-то было, но никогда ещё не было всё это — настолько — для мальчика.

— Да, это нашего Егиша сын, — как-то жалко сказал дед Месроп.

— Слезай, — сказала эта женщина, глядя на мальчика снизу вверх, но скорей всего она шутила.

— Ты у Егиша который по счёту, эй? — крикнул дядюшка Месроп и засмеялся. — Или ты и сам не знаешь, который ты?

— Слезай, — сказала эта женщина. — Слезай, укол тебе сделаю… — Но вроде бы она шутила.

— Укол сделаешь? — переспросил дед Месроп.

— В нижнем селе ящур обнаружили, надо укол сделать, — сказала эта женщина, но вроде бы она всё-таки шутила.

— Слезай, парень, — прокряхтел дядюшка Месроп. — Давай слезем, раз говорят, потому как самый подходящий товар мы для ящура.

Мальчик соскочил на землю и встал перед этой женщиной, но они не смеялись над ним.

— Сколько лет? — спросила эта женщина, глядя ему в лицо.

И до смерти, до желания уничтожиться, было оскорбительно, что мальчик всего лишь в шестом, и было прекрасно, было замечательно думать, что через год, всего лишь через одну зиму он будет в седьмом.

— В шестом, — прошептал мальчик. — В шестом, тринадцать лет.

— В шестом, тринадцать, — повторила эта женщина.

— Да, в шестом, — сказал дед Месроп. — А как хорошо учится…

Эта девушка не обратила на Месропа никакого внимания и очень замечательно сделала. Глядя только на мальчика, эта девушка сказала:

— Если два года подожду, возьмёшь меня замуж?

Мальчику до смерти хотелось сдержать себя, но вроде бы он так и не сумел этого сделать.

— Не бойся, парень, скажи «да», — прохрипел дед Месроп.

Он оставался сидеть на лошади. «Не твоё дело», — сказал ему мальчик.

— Если буду знать, что подождёшь, больно не сделаю, — сказала эта женщина, и если это была шутка, то никто ещё в жизни не шутил так по-всамделишному, и никто ещё не пленял мальчика своим чистым голосом, своим белым халатом, своим крепким здоровьем.

— Не будешь колоть? — посмотрел на неё и прошептал мальчик.

Эта женщина обняла мальчика, прижала его голову к груди, и никогда ещё мальчик не казался себе таким маленьким, а потом она, как бы между прочим, оставила его где-то у себя под мышкой, взялась за седло и оказалась на лошади.

— А теперь беги следом, смотри, как она будет колоть, — донёсся голос деда Месропа.

— Дай сюда прут, — сказала эта женщина, и мальчик протянул ей свой прут.

— Не веришь, значит, что укол сделаю, — сказала эта женщина, но мальчик не ответил ей ни вслух, ни мысленно. — Не верит, что укол сделаю, — сказала эта женщина.

Кто-то шёл через сад, какой-то мужчина в больших тёмных очках, и, кто бы он ни был, он не был хорошим, этот мужчина. Он приблизился к ним, поставил длинную ногу на старую каменную изгородь, завязал шнурок на ботинке и сказал:

— Не сделаешь укол, — и посмотрел на мальчика и на Месропа.

— День добрый, — сказал Месроп.

— Этот для брата ведёт лошадь на станцию, — сказал подошедший мужчина, — а ты что везёшь, Назаров?

— Ты доктор? — спросил дядюшка Месроп.

Мужчина не ответил, доктор он или не доктор, он опустил ладонь на мешок Месропа, и ладонь эта была широкая, он мог этой ладонью прикрыть лицо ребёнка от лба до подбородка, он положил ладонь на мешок и сказал:

— Шашлык будем есть.

В самом деле, пахло шашлыком.

— Пожалуйста, — сказал Месроп, — когда угодно, я твой слуга.

— Не когда угодно, — сказал этот мужчина, — прямо сейчас.

Он взял деда Месропа за колено и зашагал рядом с лошадью.

— Ребёнка в армию берут, — сказал дед Месроп.

— Значит, мы одного Дошояна не стоим.

— Почему, айта, — сказал дед Месроп. — Что ж, у нас сознательности нет, что ли, не понимаем, что ли.

— Говоришь так, а не доказываешь, — сказал мужчина. — Бездоказательно говоришь.

— Но почему же, ты разве когда-нибудь намекнул мне, чтобы я на деле всё доказал?

— А Дошоян намекал, Назаров Месроп?