В этом фрагменте рассказа Любы, наряду с развитием и уточнением уже знакомых нам сюжетов, появляется в достаточно концентрированном виде рефлексия той социальной, точнее, социально-профессиональной среды, где в момент интервьюирования она пребывала. И особенно примечательно то, что здесь начинает формулировать свои обстоятельные резоны дискурс социальной изолированности и закрытости. Дискурс, совершенно неведомый, если читать лишь повести крестьянских «отцов». Откуда и как он возник? Ведь рассказчица утверждает: «Меня очень держит работа. Держит, в смысле – заставляет держаться подтянуто». «Социально я не упала…» Но все это – только часть правды, ее лицевая сторона, «выставочный» вариант. Правда же автономного, скрытого от посторонних глаз, существования Любы – когда она ежедневно «вцепляется в грань выживания», придирчиво экономя на всем, вплоть до предусмотрительного запрещения детям срывать еще неготовый крыжовник и т. п., – эта правда сознательно и систематически маскируется ее демонстративно бодрым жизненным тонусом. «Я никогда не мямлю, не плачусь…» И то верно – ведь «на миру красна» не только (и не столько!) смерть. На миру должна быть красна и самое жизнь. Поэтому: «Я не хочу показать, как на самом деле я живу…» И это у Любы получается. Изменившийся со времени «отцов» крестьянский мир допускает и принимает эту искусную игру в социально-экономические «прятки». Дискурс вежливо-доброжелательного молчания «на миру» («сейчас я стала поспокойней») оборачивается дискурсом откровенного и сплошного выговаривания того, что постоянно давит на душу («я эмоциями никогда не управляла…»). Это попытка рассказчицы рационально осознать свою хитроумную (и порой тягостную) поведенческую тактику. И, разумеется, найти сочувственный отклик. В социальном мире старой русской деревни подобного рода дискурсивный формат был бы совершенно нетипичен, если не полностью исключен. Императивное правило «не выносить сор из избы» действовало здесь в форме его систематического нарушения – лишь как благое нравоучение и жизненное напутствие. Сор бытия то и дело из избы выносился. Душе сподручней было быть нараспашку. Все знали друг о друге все. Но времена поменялись. Появился дискурс «закрытия личной информации», который становится все более изощренным. Так, постепенно, трансформируется коммуникативное пространство деревни. Но это только одна из дискурсивных инноваций поколения «детей», которую можно извлечь из данного нарратива. Есть и другая, – более неожиданная, более эфемерная, но мелькнувшая в рассказе Любы совершенно не случайно. Пожалуй, впервые в записанных деревенских разговорах мы услышали следующий речевой оборот: «Не знаю, как это объяснить…» На первый взгляд ничего особенного – просто сигнал сомнения, признак поиска более удачной версии высказывания. Но как это непохоже на восклицание краснореченского старика, нами уже читанное! «Куда это жизнь-то повернула, даже и не знаю? Не знай, не знай!..» Здесь Иван Цаплин элементарно припечатывает ситуацию, нерассуждающе захватывает «жизненный поворот», никак не пытаясь его понять, объяснить, прокомментировать. Совсем не то в рассказе Любы. Здесь классический дискурсивный формат крестьянских миров дает трещину. Здесь начинает свою, уже специализированную работу размышление как субстанциальное свойство сознания. А что есть сознание? Ведь это набор и фабрика рассуждений, соображений, сопоставлений, под знаком которых осознается и продолжает – равномерно или импульсивно вздрагивая – катиться жизнь. В целом развертывание деревенской социальной жизни «конгруэнтно» повседневным жизненным практикам крестьянского социума. Однако эти практики очень долгое время несли на себе явную печать нерефлексивности, нерассуждения, «не-сознательности». Крестьянская (и любая производящая, мастеровая, стоящая на «рукомесле») жизнь питается как раз знанием. А знание всегда – явно, жестко, принудительно. В трактате «Мир» В. В. Бибихин настаивал: «Знание трезво, сурово, обязательно, оно теснит, оно велит. Любое сознание – способ разбавить знание, сделать его не слишком нас касающимся, ведь в сознании мы не знаем, а знаем, что знаем»^[49]. Свойственный уходящему крестьянскому поколению дискурс прямого, контактного, существующего, что называется «в пальцах», знания, дискурс, который сложился, принял свои прочные формы и был обеспечен тысячекратно повторенными опытами однообразной крестьянской повседневности, этот дискурс целыми островами вытесняется из новейших речевых практик деревенских людей. И «не знаю, как это объяснить…» – это явный продукт сознания. Это очередной и не последний отталкивающий жест – ведь новая дискурсивная картина крестьянских миров создается непрерывно. Усилившийся напор сознания, уверенного в своем управляющем могуществе, убежденного в своей властности над словом, систематически обнаруживает себя в ряде определенных риторических изделий, фигур. И оговорка Любы – одна из них, и весьма деликатная. В мире слесарно-токарных инструментов подобного рода приспособления называются оправками, кондукторами – они позволяют схватить и удержать вещи, насильно вернуть должные формы поплывшим предметам. В языковом пространстве такие оправки оборачиваются формулами уточнения, пояснения, аккуратного переукладывания той или иной речевой конструкции. Вот их примеры – «иначе говоря», «точнее сказать», «как бы», «другими словами», «фигурально выражаясь», «что называется», «как говорится» и еще немало. При всей их «служебности» они способны вытащить на свет скрытые до времени дискурсивные свойства личности, социального слоя, профессиональной группы. Внимательно вслушиваясь в речевые практики, порой можно наблюдать не лишенные курьезности риторические мизансцены. Я не однажды наблюдал, как прочно увязший в канцеляризмах, загнанный в казарму официально-делового дискурса чиновник – если он невзначай вылетает из этого плена и проговаривается на обычном («крестьянском») языке – спешит с виноватой интонацией оправдаться: «Да это я так, образно говорю…» Хотя, по правде сказать, никакой подлинной образности в его нежданном стилистическом выпадении из омертвелого дискурсивного ранжира нет и быть не может. Но его рефлексивное сознание расставляет все по законным местам. И напротив, «нерассуждающие» крестьяне из поколения «отцов» ничего специально не уточняют, не оговариваются, не зовут на помощь сознание. Они знают, и поэтому не работают со словом. Наоборот, они работают словом. Они работают своим, даже неказистым, словом так же, как своим миром. Работают так же, как в 16-й руне эпоса «Калевала» именно словом строится лодка – атрибут озерного карело-финского мира:

Старый, верный Вяйнямейнен,

Вековечный прорицатель,

Строит лодку заклинаньем;

Он челнок вбивает пеньем

Песню спел – и дно готово,

Спел еще – бока построил.

Третью песню спел – и сделал

Все уключины для весел,

Трех словечек не хватило,

Чтоб устроить в лодке рейки,

Чтоб на киле брус окончить.

– Раньше в колхозе можно было достать все, что тебе угодно. И не только за бутылку. Если есть у тебя ночной водитель – поехал, наворовал и славно! Все есть! Сейчас это прикрылось. Председатель и раньше начал потихоньку прижимать, а сейчас приглашают омоновцев, милицию. И колхозные ресурсы стали почти недоступными. Корма можно было раньше купить за бутылку, а теперь за бутылку ничего не купишь. Только за деньги. Ну, алкаши воруют сейчас для тебя и за бутылку, но это редко. Только когда у него душа горит, похмелиться. Конечно, воровство у нас не кончится совсем. Потому что только на зарплату невозможно жить! Начальство будет прижимать, и цены резко пойдут вверх за ворованную продукцию, но воровство на нет не сойдет. Вот, если раньше мешок корма стоил 20 рублей, то он сейчас стоит в два раза дороже. А если будет ОМОН, то корм будет стоить 60–70 рублей. То есть ребята будут рисковать и требовать платы за этот риск. Сейчас я этим не пользуюсь. У меня нет сейчас много птицы, и поэтому я к этому сейчас не прибегаю. А раньше, когда я поросенка держала, я этим постоянно пользовалась. Я просто нашла человека, который не за бутылку возил мне, а за деньги. Но сейчас так всех зажали, что они не могут украсть на работе. И поэтому мы сейчас ищем другие ресурсы. Грибы собираем! Целую неделю ели, когда дожди шли. Да еще и шесть банок на зиму закатали. Потом пойдет шелковица, дикие абрикосы – все это закатаем на зиму. Я не впадаю в отчаяние потому, что я всегда готова к самому худшему. То есть я думаю – вот, не будет у меня зарплаты или получу я маленькие алименты, или не принесут мне пенсию. Что я буду делать? Вот, у меня последний месяц был очень трудный. Мы почти ничего в дом не покупали. Но мы прожили. Но когда у меня появились деньги, я сразу подумала, что мне и то надо, и это надо, и другое надо. Сразу появилась масса проблем, что купить. И соблазнов. Бывают такие дни, что мне жить не хочется. Я не могу любить жизнь тогда, я ее ненавижу. Эту неразбериху, эту неустроенность. Но это только тогда бывает, когда я болею, когда у меня нервная система дает сбой. То есть я всегда исхожу из худшего. Ведь я могла бы каждый месяц не получать зарплату, но я ведь ее получаю. Я могла бы скатиться, как некоторые семьи, но я до сих пор держусь. У меня нет того, но у меня есть что-то другое, чего нет у других. Я, например, хожу до кумы, наблюдаю их хозяйство, их жизнь, но я им не завидую. У меня нет такой черной зависти по поводу того, что у них все есть. А я знаю такую женщину, которая завидует. «Всё есть, и такие жадные…». А кто тебе не дает заниматься?! Занимайся!.. Они всю жизнь вкалывают. Они воруют, если говорить честно. Но они при этом держат своего хряка, свою свиноматку. Они хряка дают напрокат, они рано-рано покупают цыплят, и хозяйка возле них крутится день и ночь, чтобы с них что-то вышло. У них есть такая возможность, потому что у них есть летняя кухня. Вот – она к себе мать перевезла и печалится, что кухня будет занята, и она не представляет, куда она денет цыплят. И ее страшит, что помещение для цыплят ушло. У меня-то его и не было, а у нее было, да ушло. Потом – они тоже стараются, цепляются, чтобы не упасть ниже того уровня, на котором они сейчас находятся. Мне кажется, что люди сейчас не стараются нажить что-то. Это делают буквально единицы. Они стараются в период этой неразберихи нажить больше, чем имеют. В основном люди стараются удержаться на той планке, где они были раньше. И когда они немножко начинают опускаться вниз по лесенке, для них это кошмар. И они начинают плакать и жаловаться. Говорить, как они жили раньше – лучше, чем сейчас. А я готова к самому худшему. Я чувствую, что я скатываюсь вниз, что на меня эта неразбериха плохо действует. В то же время я думаю, что я еще держусь на плаву. У меня и запасы есть, у меня и дети учатся, и на лекарства хватает, чтобы пролечить детей. То есть я держусь на этой, низкой, планке. Чтобы все было заплачено – за свет, за газ, чтобы дети учились, чтобы я никому ни была должна. И если разобраться, куда всего больше я вгоняю деньги, так это учеба сына, здоровье детей и чтобы я никому не была должна. Потому что, если я буду должна за свет, за воду, – это будет меня очень сильно давить. Все говорят – замуж, замуж выходи. А я не хочу. Я боюсь, что новый человек в семье собьет меня с этого ритма, к которому я уже привыкла и притерпелась. Поможет он мне в жизни или нет, это еще вопрос. А вот что он меня собьет с этого ритма жизни – это меня больше всего страшит. К тому же это новые расходы. Да, он может что-то в семью принести. Но еще неизвестно, сколько он принесет и сколько он будет тратить? И вдруг он потянет ресурсы из моего бюджета? Он у меня и так трещит по всем швам, а если еще новый человек оттуда потянет, так это просто жизненная катастрофа. Гибель «Титаника»! (Смеется.) Хорошо, если новый человек собьет меня с ритма в хорошую сторону. То есть мы лучше станем жить, продолжим строиться. А если нет?! Сейчас же в жизни мало таких мужчин, которые бы хорошо зарабатывали, что-то умели делать, и от этого бы была помощь моей семье. А сватаются сейчас всякие: и разведенные, или такие, которых никто не берет, или такие, которые не были женаты никогда, и они на старости лет хотят к кому-то приклеиться. Это опасный выбор. И мало того, что муж может меня сбить с материального ритма – он ведь может сбить меня с ритма нервного. То есть сейчас моя главная мечта – выжить! И определить детей. А на дальнейшее мои мечты, чтобы у меня в старости был свой уголок и чтобы я не мешала детям. И чтобы у молодых был уголок. Я бы жила в этой кухонке – много ли мне надо, старушке?! Люди меня постоянно нудят: давай, мол, продавай дом, покупай более скромный. Они это постоянно твердят! Вот сегодня утром дядя Коля опять начинает меня тревожить. А я как будто воды в рот набрала. Молчу, и все. А про себя думаю: «Если вы так обо мне печетесь, так помогите мне! Дайте мне денег! Помогите мне потолки подбить – вы же мужчины! (Смеется.)