10. Любовь Ивановна Курановская (р. 1964)
Вводные замечания
Любовь Ивановна, высокая, моложавая симпатичная женщина с темными глазами, каштановыми волосами и постоянной задумчивой улыбкой. Познакомился с ней и начал вести социологическую работу еще в конце 1990-х годов, в рамках Второго крестьяноведческого проекта Теодора Шанина. Люба родом с Украины, выросла в многодетной крестьянской семье. Переехала в кубанскую станицу, выйдя замуж за здешнего хлопца. Семейная жизнь не задалась, развод, второе замужество, трагическая гибель мужа. И трое – Женя, Леша и Лена – детей от двух отцов. Выбранные для настоящей публикации беседы с Любой могут быть интересны как определенные варианты дискурсивных манер рассказчицы – эти две аудиозаписи приписаны к двум временным точкам ее биографии, между которыми прошло более десяти лет. Поэтому вход в эти речевые пространства позволяет нащупать не только меняющийся рельеф жизненного мира Любы, но и дает шанс заметить эволюцию самого строя ее обстоятельного повествования, увидеть, как сама она объясняет причины и логику своей упорной, круглосуточно включенной, бесконечно возобновляемой бытийной энергетики.
ТРАНСКРИПТ
Запись 2000 года
– Я помню время, когда я была в нищенском состоянии. Я развелась с первым мужем, Вовкой, и сошлась с Иваном. С 1989 года у меня семья окрепла, немножко поднялась, стройка у нас началась. И потом я дочку Леночку родила как закрепление семьи. В 1990 году. Поставили мы дом за четыре года – с 1989 по 1993. Когда я с Вовкой Курановским была, мы жили очень бедно. Я вообще ничего не покупала – не было денег. А когда с Ваней сошлись, моя семья сразу начала расти. И питание увеличилось, и оделись мы, и обулись, и за эти два года собрали много денег. И все это за счет его шабашек, за счет его золотых рук. И то, что он мне дома помогал всегда, это тоже меня очень поддерживало. Мы затеяли большую стройку. Сарай выстроили перво-наперво. Четыре на одиннадцать – очень большой сарай. Блочный, хороший. Дом поставили. И это все, что он успел сделать, покуда не спился. То есть так: обуваться, одеваться, кушать мы продолжали и позже, но стройка наша заглохла совсем. И все хуже и хуже жизнь пошла. Иван погиб в 1995 году, а в 1993 году у меня уже стройка стояла. Он тогда особенно сильно начал выпивать. Я на него ругалась, но он только крышу доделал и бросил окончательно. На питание и на одежду он, правда, подрабатывал, хоть и пил. А крупные траты и крупные дела – все это в то время закончилось. А как он разбился на мотоцикле, начались долги. Правда, за это время я купила газовую печку – для меня это очень хорошо. Велосипед купила. И при этом я ухитрилась почти ничего не тронуть из стройматериала, который мы на дом приготовили. Весь его сохранила. Единственное, – я продала почти два кубометра леса, потому что он начал портиться. И еще два мешка алебастра. И это все, что я продала из стройматериалов. Все остальное я не трогала. А сейчас я вообще не строюсь. Хотя есть такие задумки, чтобы крышу перекрыть. Но для меня сейчас даже краски на забор купить – это проблема! Ты пройдись по станице, посмотри, сколько заборов не крашено. Это потому, что краска очень дорогая. Но я продала лес и купила краску. Теперь я спокойно сижу и жду времени, когда можно будет покрасить. А сейчас стало очень трудно жить. Все стало платным! Я не считаю, что я экономически упала. Но я слышу, что меня очень основательно шатает. Чтоб я упала совсем, такого, наверное, не будет. Потому что я знаю людей, которые намного беднее меня живут. Но мне очень много сил нужно для того, чтобы держаться на плаву. Я вцепилась в какую-то грань выживания – чтобы выучить детей, немножко одеть их, прокормить – и с трудом держусь за эту кромку. И меня так шатает, что мне кажется, что меня скоро выкинет из этой лодки. (Смеется. Вздыхает.) И вот почему мне сейчас так тяжело? Потому что за зиму у меня не скопилось ни копейки денег. А то ведь обычно за зиму я откладываю. Хотя бы тысячи полторы-две я отложу за зиму, и в летний период в крайний момент я могу пойти, снять и использовать эти деньги. Например, на одежду детей. Или, скажем, надо срочно птицу, молодняк, купить, а у меня денег нет. Нет запаса. Это одно. А второе – сын Женя у меня очень болеет. И я приболела. И вообще, я считаю, – если бы я не заболела, меня бы так не штормило. Потому что – нервы. А то, что в стране неразбериха, так то ж и раньше постоянно случалось. И раньше у меня денег не особо доставало. Мне и раньше было трудно. Но так, как сейчас, так не было никогда. Раньше я как думала? «Я заработаю!» Господи, я обязательно что-то где-то перехвачу, на колхозный огород съезжу, что-то привезу, где-то найду шабашку. А сейчас у меня нет сил на такие дела и делишки. И поэтому мне по-настоящему страшно. Я думаю и уверена, что без мужской руки хозяйство мое простоит еще лет пять – и все! Рухнет! И я изношусь. И еще большая нагрузка – это отношение людей. Они ко мне пристают: «Что ты не строишь?» Они думают, что я получаю алименты, получаю детские. И они мне выговаривают – почему я не строюсь, почему я газ не провожу?.. Да за что я проведу газ?! Даже если у меня в месяц иногда получается больше тысячи. Тут так – если я вижу, что у меня вдруг деньги появляются, то я начинаю покупать то, что не портится – порошки например. Или плачу вперед за воду, или плачу вперед за учебу, или покупаю что-то на вырост.
Уже в этом коротком стартовом фрагменте довольно полно раскрыта (и дальше это будет все более заметней) та речевая модель, та манера, та дискурсивная «повадка», которая и размечает, и определяет, и открыто демонстрирует кругообразное движение повседневных жизненных практик Любови Ивановны Курановской. В дальнейшем мы сможем удостовериться, что эта модель и впредь будет сохранять свои принципиальные измерения. Но нам также станет ясно, что дискурсивная режиссура ее нарративов несколько поменяет со временем свой рисунок. Для начала попробуем уяснить, что именно фигурирует здесь на первом плане? Как дискурсивно конструируется жизненный мир молодой женщины, оставшейся без мужа с малыми детьми? И откуда эта доверчивая открытость и стремление окинуть взглядом горизонты существования, не упустив при этом даже крохотных деталей жизненной материи? Начнем с того, что с Любой нам крупно повезло. Впервые познакомившись и разговорившись с ней, мы как-то быстро уговорились, что она согласится стать одним из наших станичных социологических «информантов» не менее чем на год. И потом регулярно, в последнее число каждого месяца, мы приходили проверить заполнение бланков семейного бюджета Любы, записывая при этом ее попутные рассказы. Так мы оказались прямыми свидетелями ее поистине героических жизненных стараний. Мы старались помочь ей, как могли. Это обстоятельство не могло не сказаться на общем тоне записываемых повествований. Больше того, убедившись в долгосрочной серьезности наших исследовательских намерений, она даже заметно заразилась нашим «аналитическим» настроением и еще более подробней принялась рассказывать о своей жизни. Какова же результирующая дискурсивная интонация этих ее изумительно подробных, доскональных, выгребающих без остатка повседневный событийный ворох, рассказов? На первом плане, несомненно, слышится и шаг за шагом разворачивается дискурс непрекращающегося, упрямого и порой судорожно-импульсивного выстраивания, укрепления, поддержания в исправности очень скромного набора базовых кондиций каждодневного существования. Это очень серьезно: «Я вцепилась в какую-то грань выживания и с трудом держусь за эту кромку». Подобного рода острых оценок пока что не приходилось слышать от других наших рассказчиков. Казалось бы, перед нами дискурс отчаяния и невыносимости – «меня скоро выкинет из этой лодки». Но тут же совершенно трезвое, продуманное социальное действие Любы, выступающее в виде некой комбинации целерационального и ценностно-рационального ее поступка – продажи загнившего строительного леса, чтобы купить краски на забор. Я хорошо помню этот сваренный из железных листов, крепкий, слегка заржавелый забор. Он мог бы простоять и до лучших времен. Но здесь Любу угнетают и побуждающе подталкивают неписаные станичные нравы – любой забор должен смотреться не хуже соседского, чтобы не было пересудов, чтобы не думали, что за этим плохим забором живут несказанные и безнадежные «шарпаки», оборвыши, голодранцы. Таким образом, откровенный дискурс «нищенского состояния» Любы облагорожен и выправлен трезвым пониманием, что она пока еще не «на дне», что есть в станице и более бедные люди, что у многих заборы остаются некрашеными. В тоне ее рассказа временами расслышивается чуть ли не истерика, тотчас запрятываемая. Люба укрепляет себя не столько попытками психотерапии и самовнушения, сколько рациональной расстановкой ряда оборонительных акций. «Я начинаю покупать то, что не портится – порошки, например. Или плачу вперед за воду, или плачу вперед за учебу, или покупаю что-то на вырост…». Представляется, что такая дискурсивная панорама сохраняет в себе главные свойства того бытийного захвата, какой мы наблюдали в дискурсах «отцов», и привносит в нее ряд новых характеристик, более подробный разговор о которых впереди.
